Европа-45. Европа-Запад

Ста тысяч марок Раймонду не дали. Он только записал в большую прошнурованную книгу, что жертвует эти деньги на оборону великой Германии.

Свободу он получил с восьмидесятикилограммовым приложением в виде графини Вильденталь, которая завладела французом, как средневековый сюзерен своим вассалом.

Но теперь уже Раймонду было все равно, где жить, с кем жить, как жить, — лишь бы жить и ни о чем не думать, ничего не бояться.

— Чего стоят приключения, если ими нельзя ни перед кем похвалиться? — заметил пан Дулькевич.— Я считал пана романтиком, а пан просто циник и вагабунда^[25].

— Такова жизнь, — Риго пожал плечами.

— Во Франции тысячи патриотов борются против фашистов в отрядах движения Сопротивления, — сказал Михаил.— Это тоже жизнь, мосье Риго.

— Однако они не освободили Франции, — усмехнулся бывший астролог.

— А вы даже не пробовали этого сделать, — вмешался в разговор Франтишек Сливка.

— Я маленький человек. Мне не нужно решать мировые проблемы. Вермут «Касси», немного помады для волос и как можно больше любви — вот и все. Вы говорите: «родина», «народ», «долг». Какое мне до этого дело? Человека непрерывно обманывают. Обманывают общество, государство, церковь, семья, и все это связывает нас крепчайшими узами. Человек не может быть счастливым, пока не осознает свою внутреннюю свободу. Надо забыть обо всем, дать волю тому, что в человеке угнетается и уродуется логикой разума, отбросить цепи разума, которые мешают на каждом шагу, нырнуть в шальной омут любви и наслаждений. Вот где счастье. Классический француз — это человек, который ставит на первое место в жизни и во всем на свете любовь. Когда Даладье был премьером, он заботился больше о своей любовнице де Круссоль, чем о Франции. А Поль Рейно думал не о том, чтобы остановить танки Гудериана, а о том, чтобы гитлеровский посол Отто Абетц не отбил у него графиню Элен де Порт. Спрашивается, почему же я, Раймонд Риго, двадцатичетырехлетний молодой человек, не имею права поставить на первое место свою любовницу, а уже на второе...

— Замолчите! — крикнул Михаил, и меловая бледность залила его щеки.— Замолчите, а то...

Он махнул рукой и отвернулся. Риго пытался пренебрежительно усмехнуться, но у него только вздрогнули губы.

Итальянец и чех смотрели на него с презрением, пан Дулькевич вздохнул и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не люблю ренегатов. Во всех разновидностях.

— Все это напрасные разговоры, — примирительно усмехнулся бывший богослов. — Вы не сможете убедить меня, я не докажу ничего вам. Я отделен от каждого из вас не-проходимой пропастью, как каждый из вас отделен от меня. Моя боль и ваша боль, моя радость и ваша радость, моя смерть и ваша смерть совсем разные, и их можно смешать, лишь игнорируя действительность.

— Теория потенциальной измены, — буркнул Михаил. — Во время войны все честные люди должны объединяться вокруг справедливой идеи, как собираются солдаты вокруг знамени. А вы проповедуете теорию мышиной норы.

— Война обошлась со мной слишком сурово, чтобы я мог еще раз вернуться к ней, — не сдавался француз.

— Я думаю, что мы в конце концов договоримся, — обращаясь ко всем, сказал Франтишек Сливка. — Как бы ты ни сердился, всегда в твоем сердце должен остаться уголок для примирения.

— Мириться будем после войны, — бросил Михаил. — К тому времени мосье Риго, может быть, немного вылечится от своей чрезмерной бенедиктинской скромности.

— А что это такое — бенедиктинская скромность? — живо спросил француз.

— Это когда себя считаешь умным, а всех прочих дураками.

Риго смолчал. У советского лейтенанта, оказывается, язык острый как бритва, и все, кажется, стоят на его стороне. Что же, каждый делает, что хочет.

А Михаил поднялся на ноги и, зачем-то одернув свой порванный френч, заговорил:

— Друзья, нас уже шестеро. Вас, мосье Риго, мы не считаем. Шестеро бывших солдат — это большая сила. Я предлагаю с этого дня считать нашу группу партизанским отрядом и назвать наш отряд...

Есть слова, музыку которых ни с чем не сравнить. Таким было слово «Сталинград».

Михаил задумался лишь на миг, выбирая название своего отряда. А может, он просто хотел паузой подчеркнуть торжественность минуты, которую переживали все они, за исключением мосье Риго? Голос Михаила дрожал, когда он произнес:

— Сталинград.

— Сталинград, — сказал Франтишек Сливка.

— Сталинград, — тихо повторил Пиппо Бенедетти.

— То ж Сталинград! — воскликнул пан Дулькевич.

Француз молчал. Губы у него шевелились. Риго был крайне удивлен тем, что произошло сейчас у него на глазах. До сих пор он не верил, что где-то есть честные бойцы, которые защищают такую неощутимую вещь, как идея справедливости, думал, что это просто красивая выдумка, — теперь они были перед ним.