Exegi monumentum

Яша скалится, и в его напряженной улыбке светится истинная духовность. Дня два-три тому назад, так совпало, что как раз незадолго до моей конспиратив­ной встречи с людьми в серых костюмах, вместе с Яшей мы придумали название болезни, комплекса: ка-ге-бит. Похихикали собственному остроумию — как нетруд­но заметить, довольно скудному: был брон-хит, конъюнкти-вит. А теперь: кагебит. Но потешились, стало лучше, полегче. А сейчас — рецидив у Яши.

Очень может быть, что вовсе и не гнались за Яшей черные «Волги», волчьей стаей окружая благонамеренно побрякивающий звонками трамвай, что не мча­лись за ним мордатые парни. Но, увы, хотят люди, чтобы их преследовали на «Волгах»: так красивее, драматичнее. Тогда Яша будет все-таки кем-то большим, чем просто Яшей.

А иначе — кто он?

Яша — выросший в Марьиной Роще мальчик; полукровка, «полтинник», сын русского папы (старомодно как-то умер от туберкулеза) и мамы-еврейки.

У нее все погибли: и родители, и сестры, и тетки. Все погибли, потому что были они участниками Великой Отечественной.

Есть в Смоленской области город Пречистенск. Там — овраг за околицей. А в овраге — сто сорок восемь евреев, евреек с детишками да со стариками, библейскими, ветхими. Полагаю, понятно, да?

Пулемет...

Лай собак...

Опять пулемет...

Господи, да чего там: сотни, тысячи раз все описано, все в кино показывали — при-вык-ли...

А мамаша-то Яшина, Анна Моисеевна, она, значит, из Пречистенска выехала и в Москве проживала: молодая была, красивая девушка, замуж вышла за вологжанина-инженера, большевика убежденного.

Как война загромыхала — в Казахстан командировали мужа, Яшиного отца; о расстреле в Пречистенске ни он, ни жена его молодая не знали; и хотя надежды и не было, все же на что-то надеялись.

А узнали они обо всем, уже Яшу родив и вернувшись в Москву.

А потом и другие ребятишки появились на свет, братья Яшины.

Отец умер. Мама вырастила трех сыновей — в коммунальной квартире, в комнатушке 14 м²

. Яша старший, но Яша отстал: младшие уже поступили в университет, окончили; самый младший, Алешка, уже диссертацию пишет. Яша — в тяготах неудачничества: электрик-монтер, да еще перекупщик книг, вот- вот мания преследования у него разовьется.

Ко мне Яша прибился, и ему со мной хо-ро-шо: я ценю его ум, его юмор, но я... Нет, наверное, у меня размаха. Прозорливости мне не дано, не дано мне и дара устрашения человеков. То ли дело гуру Вонави!..

О, гуру Вонави Яшу сразу же выделил: фа-ра-он, это надо же — прозорливость божественная! Да, божественная, сколько бы я ни хихикал над замашками гуру Вонави и над всею ихней школой Великих арканов.

Но меня-то терять Яше тоже не хочется.

Яша будто бы и не пьян сегодня, хотя — по-чудному все устроено в школе «Русские йоги»: йоги там выпивают запросто, но на то они, надо думать, и рус­ские! — он частенько бывает и выпивши. Яша просто взъерошен.

Яше лет тридцать пять. Он по-обезьяньи подвижен, гибок, миниатюрен: сжавшаяся в комочек мартышка.

Мне за сорок. Я посолиднее: лысоватый блондин с чуть заметною сединой, одутловат: типичный доцент УМЭ.

И тут, прежде чем двигаться дальше, я позволю себе два-три слова ввернуть об УМЭ.

Что такое УМЭ? Где это?

УМЭ — Университет марксистской эстетики, дом о трех этажах с колоннами, надстроенный еще тремя этажами. Вразнобой разбросаны по фасаду окна: окна, оконца, окошки. Есть большие, итальянские окна, одно такое окно внизу, в вести­бюле, другое на втором этаже, там актовый зал. Есть окна поменьше, но перепле­ты у них изысканные, разветвленные, в форме дерева — наверное, символ: древо жизни бессмертной. Оконца в клозетах, причем в мужском, на двери которого когда-то было нацарапано примитивное «М», а ныне оттиснут силуэт петуха, оконце овальное; а на женском, где было нацарапано «Ж», а ныне нарисована игривая курочка, оконце ровное, круглое. Оконца — в Ленинской аудитории, причем и здесь они разной формы, ромбовидные параллелограммы, а есть даже и восьмиугольник; в виде звезд прорезаны оконца в аудитории Мира (бывшей Сталинской, как нетрудно смекнуть).