Exegi monumentum

Самое странное оконце в приемной ректорского кабинета, там, где красуются разноцветные телефоны и у пишущей машинки сидит секретарша Надя — в виде шестиконечной звезды. Терпели, терпели, но в конце концов шестиконечной звезды не вытерпели, верхний и нижний лучи ее срезали, заложили какими-то камнями и осколками кирпича, склеили, слепили камень цементом, а с фасада закрасили, стало почти незаметно; однако окошко приняло уж и вовсе странную форму: как бы две буквы «М» положены набок и смотрят вершинами треугольни­ков в разные стороны. К тому же в приемной у Нади стало темно: окошко выходит на север, почти упирается в стену соседнего дома, и не просто в стену, а в един­ственное окно, когда-то прорубленное в той кирпичной стене. Обитают там какие- то люди, а какие, ни я, ни мои сослуживцы, ни студенты, ни Надя поинтересовать­ся не удосужились; мне, впрочем, кажется, что там расположена кухня: время от времени появляется там какая-то дама, у дамы нагие, полные, нет, даже жирные плечи, на ней бордовая рубашечка с черными кружевами, и она, по-видимому, что-то мешает ложкой, большущей такой поварешкой, и время от времени пробует то, что мешает: поварешку поднимает высоко-высоко, осторожно наклоняет ее и ловит ртом капли, струйки, которые с нее стекают. Потом она исчезает в глубине своей кухни, потом снова выныривает оттуда, снова пробует свое варево с пова­решки.

Ректорский кабинет выходил на три стороны света: на север, на восток и на юг. Солнце щедро озаряло его, но от того, что оно светило в кабинет через причудливые окошки, солнечные лучи как бы принимали вид лунных, и кабинет кто-то когда-то прозвал кабинетом Лунным. «А где такой-то?» — вопрошали у нас. Отвечали: «Такой-то в Лунном». «А! — огорчались,— это же, наверно, надолго?» Назидательно басили: «В Лунный на минутку не приглашают». Потом «Лунный кабинет», просто «Лунный» ради краткости заменили словом «Луна». «А где же такой-то?» — «Да на Луне он».— «Давно?» Пожимали плечами: «Кажется, да. На Луну на минутку не приглашают».

Словом, первейшей достопримечательностью УМЭ были окна. О происхожде­нии таковых толковали по-разному. Была так называемая масонская версия: будто дом, в 1918 году переданный Моссоветом УМЭ, когда-то воздвигла масон­ская ложа, будто здесь-то и проводились ее заседания, будто... Разное говорили, путаясь, перебивая друг друга и саркастически улыбаясь в ответ на пониженным голосом произносимые монологи самозваных знатоков истории нашего дома. Но была и версия попроще, купеческая, или, как ее еще называли, бубличная, а то и бараночная, будто в конце XIX столетия, в годы промышленного подъема в России, торговец бубликами, баранками и калачами, известный купец Семибра­тов, разбогатев на баранках, удумал создать коллекцию... окон. Ему представили чертежи окон дворцовых, избяных — в русском стиле. Окон италианских, немец­ких, готических; окон с жалюзи; окон подъемных, на европейский манер. Маври­танских окон, окон из старинных шотландских замков. Все окна на фасадах купеческого домины разместиться никоим образом не могли; но Семибратов велел прорубить хоть малую их толику. Дом внутри много раз перекраивали; получилось две больших аудитории и порядочно малых. В УМЭ бушевали бури, в больших и в малых аудиториях громили идеалистов, богоискателей, культурно-историческую школу, фрейдистов, формалистов, вульгарных социологов школы В. Ф. Переверзева; громили меньшевиков и их прихвостней, громили безродных космополи­тов, отдельных отщепенцев и их подпевал, громили структуралистов...

Было, было...

Да...

Вся-ко-е бы-ло...

И еще: в тридцатые годы принялись наш УМЭ перестраивать.

Обнесли забором, зарастили по фасаду леса строительные, будто бы решеткой закрыли дом: весь дом — за решеткой.

Копошились, возились и нахлобучили на три этажа исконных еще два этажа. Увенчали их гипсовой статуей девушки: книгу читает.

А потом, уже после войны, прилепили еще этаж: уже шесть этажей получи­лось.

Острословы из УМЭ стали так говорить: семибратовский корпус, три этажа, это базис; а над ним этажи, завершающиеся гипсовой девушкой, это уже над­стройка.

Расположен УМЭ в Козьебородском проезде: Козьебородский пр., 15.

К концу двадцатых годов спохватились: УМЭ присвоили имя наркома просве­щения А. В. Луначарского.

Козьебородский проезд переименовали в переулок Луначарского, тем более, что нарком-просветитель в УМЭ наезжал и, хотя сверкающий талант его уже догорал, выступал здесь в докладами и с разнообразными лекциями.

УМЭ от рождения, с самой-самой весны 1918 года, почему-то любил игру слов, каламбуры. Да и приметливые люди там, в УМЭ, собрались. Кто-то уже в тысяч­ный раз разложил, расслоил — да сообразительности тут особенной, благо, не надобно — фамилию наркома на два понятия. Образовался сюжет-образ: «луна» и «чары». Стало быть, взошла на небе луна и всех-то нас она своим светом чарует. Новым было лишь то, что понятие «луна» обозначало для собравшихся в УМЭ работников просвещения обыденную реальность: кабинет начальства.