Exegi monumentum

«Хотя,— продолжал думать я,— многое спишут за явно повышенную дозу ПЭ. Когда лабух, бедняга, финке на пальчики наступил, она же так завизжала, что в Козьебородском проезде, чай, слышали. А уж после-то! Из нее тогда ПЭ на объект потоком лилась, а за ней и другие... Целый диспут у монумента! Толпа, митинг, а митинговая ПЭ высочайшего качества: жаром пышет — буквально; обладает повышенной температурой, и недаром же говорят о накале страстей или жарком диспуте... Да-a, тут сложная ситуация!»

Громыхал барабан. По лестницам, по тесному вестибюлю галопом неслись танцующие.

Захотелось не слышать шума, топота, лязга. Подышать свежим воздухом. Покурить, грешным делом: я сегодня и в ГУОХПАМОН заезжал, Динару прове­дал. Она мне обрадовалась и по милой своей доброте сигаретами угостила — с верблюдом на коробочке, «Camel».

Потянул на себя скрипучую дверь, пахнуло душистым морозом, в эту пору зимы, как давно уж кто-то подметил, свежий снег почему-то... арбузом пахнет.

«С Новым годом! — орал, сотрясаясь от ора, дом купчины-бараночника.— С Новым годом и с новым счастьем!»

Ночь метелит и у меня, в Чертанове. И на проспекте Просвещения метель работает, засыпает дорогу к дому гуру Вонави, и пускай засыпает: заметет следы и за Борей, за Сен-Жерменом, и за Яшей, за фараоном. Поразъехались они и оставили учителя с...

Ах, с кра-са-ви-це-ю... С принцессой, если верить преданию, слуху, не дошед­шему до самых дотошных историков,— еще одному слуху о Екатерине II.

И ушла из дому Вера Ивановна кроткая. Но она всего лишь к соседям ушла, на верхний этаж; смиренна она, и если гуру считает, что не надо ей быть сейчас дома, то...

И в квартире остались двое, гуру и Катя...

И уже изрядно перевалило за полночь, а у них... Как бы это сказать-то, а?

А у них — ни-че-го...

Потому что Катя — не в матушку, не в Екатерину II, она — на широком ложе лежит как колода: не умеет, не знает, как надо, учить, видно, некому было; и лежит неподвижно девушка, и на вампирические поцелуи гуру отвечает лениво, робко...

Потому что и бедняга гуру беспомощен: видно, кто-то ему ворожит поперек судьбы, остужает, уничтожает спрятанный в мужчине Гераклитов огонь, начало начал, основу всей жизни...

Нет огня у гуру...

Нет огня у гуру...

Нет огня у гуру...

Так бывает, бывает, когда женщину ждешь слишком долго... Когда слишком, слишком значительный смысл он вложил в долгожданную близость... Когда... Да и просто тогда, когда он утомился, намаялся за день, перенервничал.

И гуру это знал, и обычно нашего мужского страха в нем не было. Только тут...

Тут он чувствовал: во-ро-жат...

Слышал, слышал он смех, нервный хохот какой-то, долетающий откуда-то издалече сюда, на метельный проспект Просвещения: хохотали над ним!

Он поднялся, накинул халат. Подошел к окну.

Хохотали снежинки, кружась в хороводе...

Хохотал, пьяновато пошатываясь, фонарь за окном на столбе; хохотал, будто он головою мотал...

И неясные тени скользили в метели: трое, четверо? Почему-то со старинными фонарями — слюдяными, и свечка вставлена в них.

Собирались, сбивались в кружок. Разбегались, фонарями размахивая: приви­дения в каждой стране свои; привидения русские — те все больше в метелях, в пурге являются грешникам.

Только это не привидения были. Были те, кто когда-то в кавказских горах посвящал Валерия Никитича Иванова в высочайшую степень гуру. Посвятили, обещали явиться еще раз. И — явились: суетятся и, верно, хохочут.

Помахали они фонарями и исчезли один за другим во тьме за троллейбусной остановкой.

Босиком прошлепал гуру на кухню, настаканил воды из чайника, пьет...

Хохотали тараканы, разбегаясь от раковины: там у них водопой был устроен, в темноте они радостно пили, а когда загорелся свет, они с хохотом побежали в щели...

Январь пушистый и не студеный вовсе, но и не слякотно-бесформенный, как теперь бывает все чаще; настоящий январь, классический: добродушный морозец и снег.

Полюбил я наши занятия: и гул пролетающих где-то над головою поездов метро, и почтенный стол, окруженный стульями с высокими спинками, а на спинках — тисненый орнамент: по темно-зеленому фону — тоже зеленые, но посветлее, гирлянды дубовых листьев. И люди, конечно: добрая-добрая девочка Ляжкина, вся какая-то мягкая армяночка Лианозян, простак-работяга Лапоть с непонятным трагизмом в глубоко запавших глазах. Кажется, понимаю, отчего обыватель идет в КГБ, безотказно идет; и отнекиваний, отказов, по многолетним сведениям, набегает только 3,8 процента; грубо говоря, это значит, что из 25—30 приглашенных отказаться норовит лишь один. Отнекиваются интеллигенты, пи­тающие к КГБ неискоренимую брезгливую неприязнь, к ним вообще-то и соваться не надо бы; отказываются гордые дамы из все еще не добитых дворянских фамилий, а бывает, что и рабочий человек резанет сплеча, пошлет на три буквы. Бывает, бывает — особенно же в последнее время, когда как-то все помаленечку распоясываться начинают. И все-таки есть в КГБ влекущее что-то, заманчивое: приближенность к тайне, наверное; и — об этом я уже говорил — чувство особен­ной защищенности.

Полюбил я наши занятия!