Exegi monumentum

Потом мы, профессорско-преподавательский состав, гурьбой покидаем Лун­каб, вываливаемся в вестибюль. Здесь — танцы вовсю: из зала в вестибюль пианино выкатили, и за пианино, конечно же, наш Байрон сидит играет, трлько черные пальцы летают по клавишам; и я начинаю думать что-то нелепо замысло­ватое: когда за роялем белый пианист, то его руки контрастируют с черными клавишами, а когда пианист чернокожий, то, наоборот, его черные руки над белыми клавишами...

А УМЭ не узнать: вестибюль, коридоры, аудитории убраны еловыми ветками; масса цветов, пусть хоть бумажных, но все-таки... Сверкают стеклянные шарики.

Руки Байрона громыхают по клавишам.

Барабан грохочет, грохочет.

Рядом с Магом Боря, Борис, слесарь СТОА-10, граф Сен-Жермен. На нем полумаска — черная, с желтым кружевом, черный плащ на желтой подкладке.

Пляшет Боря.

А рядом с ним?

Байрон все еще крушит пианино. Но внезапно ритм обрывается: обернулся Байрон, остановился. Тотчас:

— Байроне, ты чому ж зупынывсь? — укоризненно и певуче восклицает студентка-украинка.— Байроне, зажурывсь ты чому?

Байрон в самом деле играть перестал. Белки вывернул изумленно, воззрился на нас: рядом с Борей танцевала красивая: сарафан ярко-алый и коса ниже пояса. Было личико маской глупейшей прикрыто — маской туповато глазеющей на окружающий мир козы, уж не той ли козы, во славу которой назван наш великолепный проезд? Но тупейшая козья харя не удержалась на личике; и краси­вая — маску прочь, голубые очи с изумлением на Байрона глянули.

— Грай же, Байроне!

Байрон взял себя в руки, заиграл. Барабан подхватил его ритм.

Мы танцуем. Время близится к полночи.

Перебивая ритмичный грохот пианино и барабана, снизу доносится жуткий, истошный взви-и-ииизг:

— И-и-иии!

Пианино снова смолкает. В наступившей тиши барабанщик бабахает еще несколько молодецких ударов и останавливается.

Все смятенно несутся вниз, и мне сверху видно, как там, возле телефона-автомата, у подножия гипсового Ильича-Лукича, быстро-быстро накапливается толпа. Не все догадались снять маски, поэтому в толпе мельтешат и русалки, и розовощекие поросята, и лисички-сестрички. В центре внимания — Сусанна Рииконен, стажерка из Финляндии, из какого-то городка, названия которого никто выговорить не может.

— Дурак! — рыдая, кричит Сусанна, снизу вверх глядя на застывшее в глубо­чайшей думе о судьбе мирового пролетариата изваяние.— Идьёт лысый! — И сно­ва в слезы.

— Сусанна, что с вами? — протискивается к девушке Вера Францевна.— Что случилось, Сусанна?

Слово за слово выясняется: в разгар всеобщего веселья и пляски Сусанна спустилась вниз, туда, где на стенке висит телефон-автомат, позвонить. Она хотела предупредить своих соседок по комнате в общежитии, что сегодня она не приедет, потому что в УМЭ очень весело и ее московская подруга Рая пригласила ее ночевать к себе. Предоставлять ночлег иностранцам, особенно из капстран, как известно, было строжайше запрещено; и Сусанна, ничего не понимая в наших порядках, приглашение приняла, однако по телефону говорила о нем, заговорщиц­ки снизив голос, едва ли не шепотом. Пришлось прокричать: «Не приеду... Да, ос-та-ва-юсь... Не вольновайтесь...»

Многие из говорящих по вестибюльному нашему телефону, забывшись, кла­дут ладонь на огромный башмак гипсового чудовища, а иной раз, как я уже говорил, и нужный номер запишут на нем. Финночка исключения не составила: говоря, она машинально поглаживала рант башмака вождя. И тут вождь мирового пролетариата — хрясь! — надавил ей на пальцы. Теперь финка показывала всем свою руку; три пальца на ней были отдавлены, из-под почерневших ногтей, капая на пол, сочилась кровь. Кровь сочилась и из-под башмака Владимира Ильича.

— Леша,— распоряжалась Вера Францевна Рот,— быстро ко мне в Лункаб, там в приемной, у столика Нади, ящичек есть, аптечка, несите ее сюда. А руку под кран, под холодную воду, да и снега с улицы принести не мешало бы.

— «Скорую» будем вызывать?

— Ах, не надо «скорой», неудобно, что иностранка...

— Да и приедет-то эта «скорая», глядишь, под утро, у нее же на сегодняшнюю ночь работы навалом.

— Лучше музыку!

— Му-зы-ку!

— Вера Францевна, можно нам танцевать?

Байрон — хитрый! — драматической паузою воспользовался: он нашел в тол­пе Катю, высмотрел, пробрался к ней, подошел. А она не испугалась его, потому что арапов в Москве они с Лизою видывали не раз и еще потому, что от Байрона токи исходят какие-то: и доброжелательность к миру, и нежность, и юмор. Пере­молвились они с Катей (а Боре не отходить бы; но его понесло туда же, куда помчались и все: поглядеть на студентку, чуть было Лукичом не раздавленную).

А теперь Байрон снова рванул летку-енку. Громыхнул барабан, и толпа у подножия Владимира Ильича начала рассасываться, редеть и вытягиваться в цепочку.

Громыхнул барабан.

Кажется, я один понимал, в чем тут дело. «Лабух,— думал я уже на профессиональном жаргоне,— зелененький. Имитатор неподготовленный, говоря официально. Будет втык и ему, и руководителю группы».

Громыхал, гремел барабан.