Exegi monumentum

— Принцесса, царская дочь! — Руки на плечи девушке положил.— Давно тебя ждем, человека достойного за тобою послать подбирали, пока-то не отыскали орла,— указал на Борю,— время и шло да шло. Но нашли орла, и принес он тебя к нам, и быть тебе моей пра-пра... Разберемся во все этих «пра»... Что, устала? Вера, веди нашу гостью к столу.

Вера Ивановна ко всему привыкла. И к тому, что при ней, при жене, девчонок к мужу приводят. С улицы, с бездонных московских вокзалов, все с какими-нибудь оккультными мотивировками: герцогиня де Помпадур промелькнула, Клеопатра была, но на ней-то Вонави и подловили когда-то, в психбольницу как раз Клеопа­тра его загнала, сама же смылась куда-то, из квартиры пару простынь прихватив. Остальные девчонки на оккультные приманки клевали одна за другой, и — тут надо отдать справедливость гуру Вонави — далеко не все они оказывались в пре­дыдущих своих воплощениях исторического размаха царицами или знатными дамами.

О том, откуда и зачем привели к гуру девушку в красной шубке, Вера Ивановна знала. Она женщина простая и добрая, по-русски отзывчивая, и она понимала: пришелица, новенькая, попавшая сюда Бог весть из каких миров, перенервничала, смертельно устала и хочет, наверное, есть. А поэтому:

— Испереживалась? — первым делом спросила она.

Та вопросительно подняла на Веру Ивановну очи — прозрачные, ясные.

— Непонятно? Хорошая ты моя, принцессочка, иди руки мой, ступай-ка сюда.

У гуру Вонави, что называется, совмещенный санузел: клозет, умывальник и ванна, все вместе. Тут же — стиральная машина, эмаль с нее послезала, но вообще-то машина фурычит, как раз час тому назад закончила Вера Ивановна стирку, и сейчас над ванной висят ее поношенные, растянутые колготки, голубые подштанники Вонави, полотенечки да платочки. Показала Вера Ивановна гостье, как и чем надо пользоваться и как воду спускать в унитазе. Потом слышно: вода потекла из кранов.

Ползет телега, влекомая парой серых одров; одры перебирают ногами, пуче­глазыми мордами мотают направо-налево. На высоких козлах восседает красавец-негр, вожжи держит, на голове у негра шляпа-цилиндр.

По обе стороны телеги безжизненно свешиваются руки и ноги; ноги в джинсах, джиксы задрались, виднеются тощие волосатые икры.

Колеса скрипят, лошади мотают толстыми мордами. Негр стеганул одну лошадь вожжами, лошадь взбрыкнула, а негр ее снова стеганул, тут же, впрочем, ободряюще чмокнув: давай, мол, давай!

Актовый зал в УМЭ остряки называют и аховый зал. Зал в УМЭ маленький, сидим близко к сцене. Видно, как изготовлены лошади; так обычно шутовских лошадок и делают: составляется лошадь из двух людей: один спереди, другой сзади; бутафорская лошадиная голова, капроновый хвост. Скрипучую телегу студенты сладили из тележки, на которой два раза в год, по весне и по осени, нашему УМЭ предписано было катить по Красной площади что-нибудь, подходя­щее случаю: говорят, что когда-то на ней везли огромный макет проектируемого Дворца Советов, возили фанерную Спасскую башню, а сейчас возят земной шар, и над ним, на особой, почти невидимой проволоке порхает здоровенная птица, голубь мира. А теперь, в новогодний вечер, тележка приспособлена для капустни­ка на тему «Пир во время чумы». Что ж, молодцы студенты, сообразили, в точно­сти выполнили указания ремарки гениального А. С. Пушкина: «Едет телега, наполненная мёртвыми телами. Негр управляет ею». Повалились в телегу добро­хоты, ноги свесили: трупы. И в сплошной бутафории подлинное одно только: негр. Байрон Ли Томсон — не какой-нибудь там африканский негр из Университета имени Патриса Лумумбы, нет, а американский негр из штата Кентукки. (Почему-то американский негр считается более подлинным негром, чем негр африканский, первичный.)

Трудно понять, какими ветрами занесло негра Байрона Ли в наш УМЭ, но Байрон прижился у нас, кончил отделение русской эстетики, защитил дипломную работу по словянофилам и был принят в аспирантуру. Своим стал, умэльцем. Сперва с ним носились, гладили его по головке, ибо живем мы все в окружении нами же созданных образов: коли негр из Америки, так является даже неглупым и мыслящим людям тень какого-то человека, коего или волокут линчевать, или каждую минуту могут схватить, окатить керосином, поджечь; и несчастный будет корчиться, полыхая, а вокруг него будут топтаться, приплясывая, фигуры в белых балахонах с прорезями для глаз. И на Байрона смотрели как на жертву злобного ку-клукс-клана, обретшую в нашей стране и защиту, и кров. А к тому же принято чувствовать себя гуманистом, покровителем угнетенных, а свою неуклюже свирепую родину считать уж хотя бы от расизма свободной; поэтому с Байроном Ли и носились.