Exegi monumentum

— Еще как рискую! Наш Леонов со всячинкой человек. Из потомственных он чекистов, тоже аристократ в своем роде. У него отец в тридцатые исполнителем был, палачом. И в пятидесятые тоже, он евреев расстреливал в июле пятьдесят второго, при Сталине. А Леонов хочет его грех загладить, доброту, гуманные начала в ведомство их внести. КГБ с человеческим лицом, одним словом. С чело- веческим-то, да... Но все-таки они непокорных вылавливать да убирать умеют. Следят, подслушивают. Но у страха глаза велики, им со страху много приписыва­ют такого, чего и в помине нет. У них, как и всюду, то аппаратура ломается, то оператор заболеет, а подмены ему не находится. Почему я вас опять именно на этом бульваре догнала? Потому что мертвая зона здесь, стык двух станций подслушивания. Тут до самой набережной можно трепаться, а повыше — до «Современника», театра.

Рассветало. Вниз по бульвару бежал, приближаясь к нам, неопределенных лет человек в тренировочном синем костюме; пробегая мимо нас, глянул на нас, на коробки с гостинцами, усмехнулся и дальше: топ-топ... Утренний профилактиче­ский бег.

— Я уж заодно и про Лаприндашвили, вашего друга, скажу. Я под Ляжкину какую-то ими принуждена рядиться, а он под грузина из кавказского анекдота. А он знаете кто? Из князей он, и хотя там у них, в Закавказье, все князья, он-то князь настоящий. Галя Нерпина княжна и поэт, но поэт она пока все же еще начинающий, а уж Лаприндашвили всем поэтам поэт. Новую систему стихосложе­ния для грузинского языка он открыл, он пять или шесть европейских языков не хуже родного знает.

— А его что же к нам занесло? В наш подвал?

— Как и вас, не от хорошей жизни. Тоже спасается. В Закавказье, особенно в Грузии, невидимые необыкновенно усердно стараются. Исправлять, понимаете ли, нрав взялись. Информацию какую ни на есть у спящих людей собирать, а поэту, да еще и грузинскому, мало ли что привидится. И бежал он от них, будет он теперь то Карлушей, то Лукичом. А потом, возможно, в Грузию перебросят, там же Сталин, дядя Джо кое-где остался еще, да и общество сталинистов есть. Очень пьяная я, все я вам выложила. А про вас ничего я знать не хочу, только то, что Динара мне говорила. Знаю, правда, что вы хороший. А еще я знаю, что ценят вас исключительно высоко и какую-то работу предложат вам... Уникальную, да!

Снизу, с набережной, пополз первый трамвай, карабкался на пригорок. Допол­зет до конечной остановки, обернется у Кировских ворот и минут через десять — пятнадцать будет здесь. А какая же глупость: «Ки-ров-ски-е во-ро-та»! Когда были ворота, Кирова и в помине не было, а когда появился Киров, уже не стало ворот. Тем не менее... Да, трамвай обернется там, он меня прямиком до Чертанова догромыхает.

— Вам в Чертаново? Ух, далеко-то как! А мне ближе, до Новокузнецкой. Там вы дальше поедете, а я как раз и сойду... Спать хочу, просто сил уже нет, вся вымоталась.— И зевнула, сказав: — Извините, пожалуйста!

В ту пасхальную ночь Яша к Вере Ивановне прибежал — одинокий, растерян­ный.

Прибежал за час до торжественного мгновения: на экране старенького телеви­зора выкрикивала песнопения Алла Пугачева; ее пламенные концерты, по замыс­лу каких-то таинственных импресарио, должны были отвлекать молодежь от толчеи у церквей. На диване, ножки поджав про себя, умилительно-кротко сидела Катя, что-то шила и на модную певунью поглядывала с тоской неизбывной: не могла надивиться тому, как нелепо проводят люди Святую ночь.