Exemplar

Он примеряет на себя, как то и пристало учителю, личины всех людей, говоря то от лица грешника, то от лица совершенного человека, порой в образе любящей души, порой же, если того требует содержание, уподобляясь Служителю, с коим беседует Вечная Премудрость.

Почти все излагается здесь под покровом образов, многому придан вид наставления, дабы ревностному человеку выбрать себе что-нибудь для благочестивой молитвы.

Смысл излагаемого здесь прост, а еще проще слова, поскольку они исходят из простой души и предназначены для простых людей, коим предстоит избавиться от пороков.

* * *

Случилось же так, что едва тот самый брат принялся писать о трех предметах: страстях [Господа], подражании [Ему] и обо всем остальном, что имеется ниже, и дошел до раскаяния: «Воспрянь, душа моя, и т. д.»[334], то почувствовал как бы некое сопротивление. Однажды в полдень склонился он в стуле своем. И вот в тонком сне ему явилось отчетливо, что перед ним сидят две обремененные грехами особы в духовных одеждах, он же строго их порицает, что они, мол, праздно сидят и ничего не делают. И тогда ему дано было уразуметь, что он должен вдеть им нитку в иголку, вложенную ему в руку. В нити же было три нитки, две довольно короткие, а третья немного длинней[335]

. И когда эти три нитки он захотел переплести между собой, у него ничего не вышло. Тут он узрел подле себя по правую руку, что пред ним стоит наш Господь, словно Его только что взяли от позорного столба; и Он стоял перед братом с таким добрым лицом и глядел на него по-отечески, что тому даже подумалось, уж не его ли это отец. Тогда обратил он внимание, что Его нежная плоть имела весьма естественный цвет: Господь был не белым, а скорее цвета пшеницы, то есть вперемежку и белым, и красным, но ведь это и есть самый естественный цвет. И еще он заметил, что все Его тело было изранено. Раны были свежими и кровоточили, некоторые были округлы, некоторые угловаты, а иные очень длинны, какими наносят их плетками. И вот, пока Господь стоял перед ним, с любовью и добротой смотрел на него, проповедник простер свои длани и обмакнул их в кровавые раны, поводя ими туда и сюда. А потом он взял три части той нити и быстро переплел их друг с другом. И тогда ему была дана некая сила, и он уразумел, как должен закончить свой труд и что тех, кто часами над ним будет просиживать, Бог облачит в вечную красоту с помощью платья цвета алых роз, сотканного из Его ран.

Впрочем, надобно знать одно обстоятельство: сколь непохоже, когда кто-либо слушает сам бряцание сладостных струн, на то, когда кто-нибудь ему об этом бряцании только расскажет, столь не похожи воспринятые в ясной благодати, исходящие из живого сердца через живые уста словеса на те же слова, однако записанные на мертвом пергаменте, да притом по-немецки. Они озябли и как бы пожухли, подобно сорванным розам, ибо вдохновение[336], трогающее прежде прочего сердце людей, в них угасает, и их охватывает сухость иссохших сердец; сколь бы сладостно ни звучала струна, она онемеет, коль скоро ее натянуть на сохлое полено. Сердце, где не бывает любви, так же мало сможет уразуметь исполненные любовью слова, как немец валлийца. Вот почему усердному человеку надобно поспешить к струящимся истокам сего сладостного наставления, дабы научиться взирать на них в их основании — там, где они обретались в своей оживленной и обворожительной красоте. И в этом влиянии наполняющей все и вся благодати могли бы они оживить мертвые сердца. Если кто так обратится к истокам, то едва ли он сможет читать сей труд без того, чтобы сердце внутри него не было подвигнуто — к горячей ли любви, новому свету, к тоске ли по Богу, отвращению ко греху, а то и к некоему духовному устремлению, в коем душа была бы обновлена в благодати.

Здесь prologus, иначе говоря, предисловие к этой книге, заканчивается.

Истязания Служителя.