Фанатизм

– Так это и доказывает, что вам до «момента» жить и жить. Тогда все иначе воспринимается, совсем иначе, – сказала я как можно убедительнее.

            Михаил Борисович заметно повеселел. Видимо, психолог забросал его такими страшными терминами, на фоне которых мои слова показались предельно ясными.

– А у тебя что? – переключился он на меня.

– Человек, которого я люблю, уезжает из страны.

– Да, невезуха, – согласился главред. – Значит, не понял, что теряет.

– Что теряет?

– В твоем лице.

– Да ничего он в моем лице не теряет. Вокруг него таких лиц – завались.

– Мыслить надо с точки зрения позитивной философии, заботиться в первую очередь о себе. Не ценит, не любит, значит, не достоин. Никуда современная молодежь не годится! Я бы на его месте…

            Страх смерти отступил настолько, что Михаил Борисович уже примерялся к месту моего любовника – не иначе, как с целью «слечь в постель» вместе со мной. Пришлось срочно перевести разговор на статьи. Но в голове осела считалочка: не ценит, не любит – не достоин. Не ценит, не любит – не достоин.

            С мыслью о его отъезде нужно было переспать не одну ночь, и более тяжелых пересыпаний в моей жизни не было. Ветер выл, снег мел, я взяла отгулы и все пересыпала в своей берлоге, надеясь проспать до весны и до новой жизни. Во сне навалилась тяжелая депрессия.

24. ГРАЖДАНСКИЙ БРАК

            В депрессию постучался Бусыгин.

– Ты чего не на работе?

– А вы чего?

– Пришел тебя проведать.

            Я обмотала шею шарфом еще раз.

– Кхы-кхе. Мне все хуже и хуже.

– А на самом деле?

            Прошел в квартиру и взглянул на две пустые бутылки коньяка под столом.

– А на самом деле еще хуже, – сказала я.

            Он сел на табурет и зажег сигарету. Говорить было не о чем. Видеть его не хотелось. Хотелось видеть не его.

– Сергей Сергеевич, когда уже растает все это? Весной? Как обычно?

– Не поверишь, но я хочу тебя о том же спросить: когда растает все это, когда потеплеет, когда перестанет быть больно?

– Знакомо, – я кивнула. – Отрезайте все лишнее. Все лишнее – в топку. Боль – деструктивное чувство.

– Не могу. Отрежу – ничего не останется.

– И у меня так. Он уезжает в Норвегию – навсегда. А меня ломает, словно он с собой все увозит: воздух, воду, почву под ногами, прошлое, будущее, свет, тьму, солнце, луну, день, ночь…

            Бусыгин молчал. Докурил, взял новую.

– Я вот думаю, если так ломает тебя, то как ломает того, кто, возможно, убил ради него троих человек. В любом случае – к лучшему, что он уезжает. Тем более, он не под подпиской о невыезде.

– Логично вы рассуждаете.

– А ваши знают о его отъезде?

– Наверное, уже знают. Но я не хочу с ними общаться.

– А вот это правильно. Очень мутная компания, очень.

            Бусыгин даже повеселел немного. Депрессия – это же не грипп, это не заразно.

            Горчаков не устраивал никакой прощальной вечеринки. Он был озабочен получением визы для выезда в Норвегию.

            Депрессию я победила техническими средствами: включила магнитофон и пылесос. Соседи колотили в стены. Бусыгин надеялся найти мое бездыханное тело в постели, а нашел за генеральной уборкой.

– Соня, может, мы все-таки попробуем пожить вместе?

– Ну, подселяйтесь. Что тут пробовать? Это ж не пломбир на палочке.

            И мы стали жить вместе. Я привыкла к тому, как он выглядит, и к тому, что он не изменится: не подрастет, нос не станет тоньше, волосы не потемнеют, он не перестанет осведомляться о ценах на продукты, которые я покупаю, летом мы не поедем в Венецию, а зимой не поедем… не поедем в Норвегию. О Норвегии я не знала ничего, кроме Fairytale, и ничего больше знать не хотела.

            Бусыгин же узнал обо мне, что я хорошо готовлю, что бываю раздражительной и что не всегда хочу секса. Все это в комплексе его очень удивило. Он почему-то считал, что секс для меня – краеугольный камень мироощущения.

            Мы разделили расходы и обязанности по дому и создали довольно уютный быт в съемной квартире. Сначала я даже хотела забеременеть от майора, но он был против. Потом он вроде бы дозрел до мысли, что ребенок нам нужен, но я уже перегорела. Нерожденный ребенок – невозможное будущее сублимированной семьи. Все было как настоящее, но когда я закрывала глаза – ничего не было, кроме Горчакова. Не было нас в этой квартире. Не было холодной зимы. Была только моя память о нем.

            «Наших» я встречала очень редко, а от тех, кого встречала, знала, что он ни с кем не поддерживает связи, ни с кем не переписывается, никому не звонит и не высылает открыток с видами северной страны.

            Расследование Бусыгина тоже ни к чему не привело, взаимосвязь между преступления доказана не была, а у Ирины нашлось такое количество недоброжелателей по прошлым судебным процессам, что следствие совершенно увязло в выяснении деталей.

            На работе меня повысили до выпускающего редактора – должность вроде составителя стандартного сканворда из стандартного материала. Занятие было простым и не отнимало много нервов. Михаил Борисович тоже стал спокойнее и не раз повторял, что может целиком и полностью на меня положиться. Страх смерти начал отпускать его, и я была этому искренне рада.