Фашисты

Автобус остановился у въезда. Водитель стал давить клаксон. Миша вылез из салона и резво побежал прочь. Ткачёв опустил стекло, положил ружьё на дверь и выстрелил сразу из двух стволов. Ружьё грохнуло, подпрыгнуло, и в салоне завоняло горелым порохом. Пули пролетели мимо. Водитель продолжал гудеть. Когда Ткачёв, перезаряжая, вылез из машины, тот опомнился и начал медленно сдавать назад. Места было мало, не развернуться. Автобус въехал задними колёсами в кювет и встал, загородив дорогу. Ткачёв тщательно прицелился и выстрелил дуплетом. Посыпались стёкла. По салону бегали люди. Ткачёв почувствовал азарт охотника. «По полю бы так носились», — подумал он, заходя сбоку. Увидел в окне всклокоченную голову и выстрелил. Голова исчезла, но тут же появилась снова. Ткачёв перезарядил, обежал автобус и стал палить по задним сиденьям. Он расстрелял половину имевшихся патронов, когда услышал вой сирены. Напоследок он выстрелил в бензобак, но промазал. Бросил ружьё и пошёл по обочине в сторону шоссе. Мимо проскочила машина УВО. Видимо, кто–то на базе нажал тревожную кнопку. Ткачёв свернул с дороги и зашагал через парк. Он был спокоен. Шёл и слушал пение птиц. В кармане заиграла мелодия Блантера. Ткачёв достал мобильник.

— Картошки купишь? — спросила Юля.

— Нет, — ответил Ткачёв.

Корыто

Оргазм был слабый, какой–то притуплённый, видимо, сказалось долгое воздержание. В последний момент Шуйский сдавленно, немного фальшиво застонал, не от удовольствия, а от желания себя подхлестнуть, чтобы как–нибудь обострить ощущения. Лера успела выскочить из–под него и сползти на пол. Шуйский, стоя враскорячку, выстреливал спермой на коричневый плед, которым был застелен диван. Он не мог отдышаться, сердце колотилось с перебоями. Лера надела трусы и выдохнула. Шуйский повернул к ней кипящее лицо.

— Извини.

— За что? — спросила она беззаботно.

На диван запрыгнула собачонка и стала слизывать сперму.

— Фу, — сказала Лера, раздражённо поправляя юбку. — Зоофилия какая–то. Ты так и будешь стоять?

Кряхтя, он выпрямился, встал и тоже натянул трусы. Его мятые штаны валялись посреди комнаты.

— Извини, что так быстро, — сказал Шуйский, потирая грудь в области сердца.

Лера опустилась в кресло, закинула ногу на ногу так, что юбка задралась, и закурила. Она была молода, но курила обычные мужские крепкие сигареты. Морщась, Шуйский натянул брюки. В промежности было влажно и прохладно. «Может, дать собаке вылизать», — подумал он равнодушно.

— Брось, — сказала Лера, выпуская дым кольцами. — Я и не собиралась кончать.

— Почему? — спросил он, глядя на её колени.

Шуйскому хотелось, чтобы желание вернулось, но его не было.

— Потому что не хотела.

— Тебе плохо со мной? — спросил он. Голос его не подвёл, не дрогнул.

— Нормально, — дёрнула плечом Лера. — Не загоняйся. Ты хороший человек.

— Но? — сказал Шуйский.

— Что — но? — спросила Лера.

— Я хороший человек, но… Мне показалось, ты не закончила фразу.

— Без всяких «но». Ты хороший человек.

— По–моему, я говно, — сказал Шуйский, жалковато хмыкнув.

Лера поёжилась.

— Холодно. Батареи чуть тёплые.

За окном темнело. Проехала снегоуборочная машина.

— Ты мне на юбку кончил, — сказала Лера. — Будет пятно теперь.

— Я постираю, — сказал он глупость.

Лера вдруг захохотала низким, блядским смехом. От этого смеха ему стало не по себе. Умолкла она резко, и Шуйский услышал, как за стенкой кто–то весьма умело начал играть на пианино.

— Давай выпьем, — сказал Шуйский. — Коньячку, а?

— Голова болит, — сказала Лера.

— Так вот как раз…

Он взял со стола бутылку и налил в два стакана.

— Меня тошнить будет, — скривилась Лера. — От коньяка давление понижается почему–то.

Он растерянно пожал плечами, смутился и залпом выпил оба стакана. Впрочем, там было мало, пришлось подливать.

— Иди сюда, — сказала Лера ласково.

Шуйский дёрнулся, но увидел, что она подозвала собачонку. Та запрыгнула Лере на колени, принюхалась и стала лизать юбку.

— Дурак ты, — сказала Лера весело.

Шуйский стыдливо поправил штаны в паху.

— Это я собаке, — уточнила она.

— Какой она породы? — зачем–то спросил Шуйский и прислушался. Пианино молчало.

— Кажется, гриффон.

Он выпил третью порцию коньяка. Сердце успокоилось. В голове прояснилось. Шуйский опустился на корточки и погладил Леру по ноге.

— У тебя руки холодные, — сказала она. И правда, её кожа покрылась мурашками.

— Я тебя люблю, — прошептал Шуйский.

— Я рада.

— Хорошо, что ты рада.

Стараясь не задевать кожу, он поднял юбку. У Леры были широкие белые трусы, под тканью треугольничком темнели лобковые волосы. Шуйский уткнулся в них носом. Вспомнил вдруг детский сад. Там был мальчик. Дурачок. Иногда он ни к селу ни к городу говорил: «Мамина пися пахнет селёдочкой». У Леры там ничем не пахло.

— Ты коньяк в «Пятёрочке» брал? — спросила Лера неожиданно.

— А что? — он поднял голову.

— Спиртом несёт.

Шуйский вернулся к её промежности. Что–то холодное ткнулось ему в ухо. «Собачий нос», — догадался он. Потом прозвенел колокольчик.

— Принеси мне мобильник, — сказала Лера. Ему показалось, что облегчённо.

Он принёс.