Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Случилось им на следующий день засидеться у Преображенского до петухов. Черкасов вдруг поник головой и плечами. Он сильно дымил трубкой, молчал и думал о чем-то, роняя невпопад слова.

Андрей хоть и навеселе был, но конфузию поимел: «То ли правдой своей обидел на корабле капитана, то ли…»

Но тут смущению его край пришел. Черкасов глянул из-под бровей и сказал:

- Можно просить тебя, Андрюша, выслушать меня, но только чтоб это!.. - он приложил палец к губам, красноречиво заглянув в глаза.

- Изволь, брат, это умрет во мне, но отчего непременно сейчас?.. Может, завтра… Уж рассвет близок.

- Э-эх, обидно мне, тезка, коли стыдно тебе за меня,-Черкасов хлопнул жженки и бросил голову в ладони.-Уныние на душе, душно.

Преображенский приобнял приятеля:

- Брось ломать себя! Рад я! Всеми силами рад тебя выслушать.

Капитан благодарно заключил ладонь Андрея в свои горячие руки и придвинулся ближе.

- Известно ли тебе, что пред тобою сидит наигнуснейший человек? Фурий, ежели угодно!

- Бог с тобой…

- Молчи! - Черкасов пьяно усмехнулся и облизал губы.- Всё так и есть, сударь. Раз говорю - знаю. Так вот, был у меня брат Митрофан. Не родной, но кровный по отцу, знаешь, как это бывает? Да-а, батюшка мой -преблагородный человек, царствие ему небесное, имел грех: кутил с крепостными девками амуры… жизнь без того пост-ной казалась… вот и наперчил… Осуждать его не берусь -он старой гвардии семя: под пушкой рожден, на барабане пеленут. Словом, с солдатами жил, но при сем самолюбия был необъятного. Да и мне ли твердить об этом, у самого киль дерьмом оброс. Митрофан был старше меня на десять лет и отроду силой наделен чертовой. Еще в юнцах ходил, а уж тогда мужики сторонились его в кулачных драках, домашние втайне шептались: дескать, он один унаследовал всю фамильную крепь. Дружбу мне с ним водить было заказано, уж больно серчала маменька, не могла отцу грех простить: Митрофан, что две капли воды, похож на отца, только молодецкой стати в нем на пуд-другой более, может, густая аварская⁵⁵ кровь сказывалась… Мать-то его была беженкой с Кавказу.

Преображенский, воспользовавшись наступившей паузой, плеснул еще в рюмки, но рассказчик наотрез мотнул головой.

- Знаешь, Andre, признаюсь, я слегка побаивался своего брата, хотя сам не могу объяснить, почему. Я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что до меня ему было интереса не более, чем до барской мухи, иными словами, он знал свое место и на глаза не лез. Но вот заноза! В нем чувствовалось некое притяжение, какой-то магнетизм, нечто такое своевольно-дикое, что не позволяло мне выбросить его из головы. По истечении отрочества я был отдан в пажеский корпус. Митрофан тогда уже метил в приказчики. Он был скор и ловок в делах, цепок умом и оттого люб. Поручения, за которые он брался, приносили барыш, и даже маменька как будто оттаяла.

Внезапно капитан наклонился через стол и сказал глухо:

- А знаешь, что Митрофан шепнул мне на дорожку, когда меня отправляли в Петербург? «Я знаю, что тебя, мизгиря, выводят в свет и тебе плывет в руки возможность проявить себя… Возможность, которой меня обделила судьба…» Потом сузил глаза до бритвенного пореза и процедил сквозь зубы: «Не сомневаюсь, братец, что это будет тебе по плечу. Верю, что “ваша барчуковская ручка” обладает нужной хваткою и не опозорит фамилию нашего батюшки!»

Черкасов судорожно опрокинул рюмку и, не морщась, точно то была пустая вода, продолжил:

- Я чувствовал, Andre, что от глаз Митрофана не укрылась и малейшая подробность: как дрогнули мои губы, а в глазах мелькнул страх… и слезы…

- А ты-то что? - глаза хозяина не думали о сне.

- Я ?.. - капитан «Северного Орла» зло подцепил вилкой квашеный капустный лист.- Я в тот момент язык проглотил, ноги мои подломились, что сырой картон… Но это не суть… Главное, что в его лице, в его холодных и светлых глазах я углядел таящуюся усмешку, точь-в-точь как у батюшки, только со звериной дичинкой, и понял, что все эти лета он носил на себе маску, скрывающую то, что он ревностно хранил от чужих глаз… - Ну-тка, налей еще, только водки! Ну же! - Черкасов торопливо выпил и, шибая свежим водочным духом, тихо и сыро сказал:

- Брат ненавидел меня всегда люто, как ненавидит солдат окопную вошь.

Рассказчик нахохлился и подавился молчанием, а Андрей ощутил кожей родовую тайну, угрюмую и темную.

«Исповедник» замкнулся в себе, за окном по-прежнему стояла ночь, и слышно было лишь беспокойное сонное бормотание Палыча. Старик «выпустил все пары», не выдержав марафона с господами.

- Ну, а что же было далее? - прислушиваясь к скрипу ставен, разбавил тишину Преображенский.