Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Шептали: якобы в ту ночь Пален решительно вошел в апартаменты Александра и разбудил его, спавшего отчего-то в сапогах и при платье… Генерал объявил, что его величество только что изволил почить в бозе от пресильнейшего апоплексического удара.

Правда, нет - цесаревич залил лицо горючими слезами, но Пален кремнисто обрубил: «Хватит! Хватит ребячества! Благополучие миллионов… зависит ныне от Вашей твердости. Ступайте смело и покажитесь гвардии!»

Александр перечить Фатуму не стал. С балкона дворца он произнес краткую речь: «Мой батюшка скончался апо-плексическим ударом. Всё при моем царствовании будет делаться по принципам и по сердцу моей любимой бабушки, императрицы Екатерины!»

Солдаты грянули ему восторженным ревом и, взломав дворцовые погреба, принялись пить за здоровье юного царя и руководителей заговора.

Сказывали и то, что радость заговорщиков, по мнению Чарторыйского, сраму не знала: была бесстыдной, вероломной, без меры и приличия.

Разыспуганная пьяным «У-рр-ра-а!», внезапно появилась чуть не в исподнем вдовая императрица. В отчаянии и яри она возопила господам офицерам: «Отныне я, и только я ваша Императрица! За мной!»

Увы, дремучий немецкий акцент испоганил дело: Марии Федоровне ни один не подчинился, а Пален с Беннигсеном, не без нажима и скрытого льда, принудили ее вернуться в покои.

Через шесть месяцев после убийства отца Александр торжественно въехал для коронации в Москву. Церемония протекала с привычной пышностью, но с необычайным ликованием. Двадцатичетырехлетний самодержец был высок, статен, красив. Его супруга - изящна и очаровательна, как Психея.

Плескался колокольный звон, народ бросался на колени, целовал сапоги царские и бабки благородного жеребца.

Французская полиция перехватила в Вене эпистолу госпожи Нуасвиль, оставшейся в России эмигрантки, адресованную камергеру австрийского императора графу О’Доннеллу. В этом извещении она указывала: «Я видела, как этот князь шел по собору, ведомый убийцами своего деда, окруженный убийцами своего отца и сопровождаемый собственными убийцами».

Спустя невеликое время руководители заговора: Беннигсен, Панин, Пален и прочие - получили приказ покинуть навечно столицу и держаться в отдалении от Государя. А Платон Зубов, умывшись вторично страхом, вернувшись из за-граничных вояжей, преставился в вынужденной отставке.

Лишь Беннигсену волею судьбы позже посчастливилось поступить на службу вновь. Отвагой и кровью он смыл свой позор в сшибках с наполеоновскими ордами.

Начиная с июля 1801 года, как повелось, дважды в неделю после обеда к его величеству слетались молодые друзья: польский князь Адам Чарторыйский, весьма способный и оглядчивый, князь Кочубей, знатный законник и завидный администратор, граф Новосильцев, столь же честолюбивый и чопорный, сколь и образованный, граф Павел Строганов, который Европу знавал куда лучше, чем свое Отечество.

Всепонимающий Александр не торопился перепахивать поле и засевать его семенами свежих идей. Вялый и мечтательный, не терпящий петровских «штыковых атак», он более улыбался и целомудренно молчал.

И все же пришла долгожданная оттепель! Свет руко-плескал отмене драконовских указов Павла.

Сердце Николая Петровича в те дни тоже билось надеждой и радостью: на службу вернули тысячи блестящих офицеров и государственных умов, а журавли виселиц убрали с пустынных площадей; зубы цензуры притупились и хватка ее стала не столь костоломной и гибельной. На улицах вновь появились и круглые шляпы, и длинные волосы, и яркие жилеты. К священникам, дьяконам, дворянам и сословным горожанам телесные наказания боле не применялись.

Были немедля возвращены из индусского похода дон-ские казаки, и на дикую павловскую авантюру в Турке-стане наложен могильный крест. Английская эскадра, уже пробороздившая пролив Эресуны, сделала оверштаг⁵⁷ назад. Тогда же проклюнулось желание союза с Лондоном. Пятого июня 1801 года в Северной Пальмире был подписан договор между двумя великими морскими державами. Дипломатические отношения с Австрией, взорванные Павлом, восстановлены.

О! Это был долгожданный взмах крыл молодого государя: восхищенный такой добродетелью, русский народ целовал следы, оставляемые батюшкой-царем.

Ставил свечи и граф, свято веруя в разум и быстровзлетное процветание Державы. Увы, высокого парения не по-лучилось. Александр не был богат ни дерзновенной отвагою, ни кипучей деятельностью своего предка - Великого Петра.

Канцлеру с юности претили прожигатели жизни, та толстокожая порода вельмож, которая свою булыжную душу драпировала флером пикантностей, а пошлые остроты выдавала за тонкий, прозрачный ум. Такие любили позубо-скалить, перепесочить кости тем, чьи имена и титулы взросли не на диких деньгах, а на славных делах во благо России.

Боялся этого окружения граф, боялся и презирал. Страшился узреть его вокруг трона… И, видно, не зря ныла душа: случилось именно то, что приходило к Румянцеву в невеселых думах.