Федералист

Рассуждения эти, несомненно, обладают большой силой, и как не считать доказанным, что при некоторых великих и чрезвычайных событиях должно указывать народу и открывать ему конституционный путь к подобным решениям. Вместе с тем существуют неопровержимые возражения против того, чтобы, как было предложено, обращаться за решением к народу во всех случаях, когда требуется удержать то или иное ведомство в пределах, отведенных ему конституцией.

Прежде всего, такое решение не достигнет цели – не объединит двух помянутых ведомств против третьего. А если законодательная власть, обладающая множеством средств влиять на побуждения двух других, сумеет привлечь любое из этих ведомств или даже одну треть его членов на свою сторону, оставшееся ничего не выиграло бы и от защищающего его решения. Но я не задерживаюсь на этом возражении, поскольку оно затрагивает не сам принцип, а лишь побочное его следствие.

Во-вторых, обращение к народу вызывает возражение и по той причине, что в каждом подобном случае [c.338] неизбежно возникает мысль о недостатках в правлении, а частые обращения такого рода в значительной мере лишат правительство почтительного отношения, которое накладывает время на все сущее и без которого, пожалуй, мудрейшее и свободнейшее правительство не обретает необходимой устойчивости. Если справедливо, что все правительства опираются на мнения, то не менее справедливо, что сила мнения каждой отдельной личности и его влияние на ее поступки в немалой степени зависят от числа лиц, которые, она полагает, это мнение с ней разделяют. В одиночестве разум человека робок и осмотрителен, но становится тем тверже и увереннее, чем большее число лиц к нему присоединяются. А когда примеры, подкрепляющие ваше мнение, овеяны ореолом древности и к тому же многочисленны

, сила их действия удваивается. Для народа философов это соображение можно не принимать во внимание. Тут, чтобы внушить уважение к законам, было бы достаточно голоса просвещенного разума. Но о народе философов, как и о династии королей-философов, которую так жаждал Платон, можно только мечтать. У всех же других народов даже мудрейшему правительству не приходится и думать о несбыточном благе – чтобы пристрастия общества были на его стороне.

Опасность нарушить общественное спокойствие чрезмерным возбуждением общественных страстей – еще одно и более серьезное возражение против того, чтобы часто выносить конституционные вопросы на суд всего народа. Несмотря на то что преобразование установленных форм правления увенчалось у нас успехом – и это делает великую честь добропорядочности и уму американского народа, – подобные опыты чересчур рискованны, дабы множить их без нужды. Не будем также забывать, что все ныне действующие конституции составлялись в дни опасности, сдерживавшей страсти, неприязненные к порядку и согласию; в разгар восторженной веры народа в своих исполненных патриотизма вождей, приглушающей обычную разноголосицу мнений по большим общенациональным вопросам; при всеобщем стремлении к новым и противоположным формам правления, вызванном всеобщим недовольством и возмущением старым правительством: и, наконец, в промежуток, пока дух партийной борьбы, связанный с необходимостью [c.339] перемен или исправлений злоупотреблений, не мог в это дело вмешиваться. В грядущих обстоятельствах, в которых нам, надо полагать, предстоит в основном действовать, нам вряд ли будет предоставлен равный заслон от опасностей, которые нас ожидают.

Но самое серьезное из всех возражений в том, что решения, которые, скорее всего, воспоследуют из подобных обращений, не приведут к установлению конституционного равновесия в правительстве. Мы уже видели, что республиканское правление страдает наклонностью расширять законодательную власть за счет других (см. статью 48. – Ред.). Следственно, к народу будут, как правило, взывать исполнительная и судебная. Но какое бы ведомство ни обращалось к народу, будет ли каждое из них пользоваться равными преимуществами на этом суде? Давайте рассмотрим различия в их положении. Число должностных лиц на службе исполнительной и судебной власти невелико, и народу известна лишь малая их часть. Чиновники судебного ведомства и по способу их назначения, равно как по самой природе и пожизненному сроку своей деятельности, очень далеки от народа и почти не знакомы с его предубеждениями. Носители же исполнительной власти вызывают обыкновенно чувство зависти, а принимаемые ими меры всегда подвергаются хуле и легко становятся непопулярными. Члены законодательного ведомства, напротив, обильны числом. Они широко рассредоточены и проживают среди народа. Их связи – родственные, дружеские, по знакомству – охватывают значительную часть в самых влиятельных слоях населения. Сама природа оказанного им доверия предопределяет личное влияние в народе и положение непосредственных и доверенных хранителей его прав и свобод. При этих преимуществах вряд ли можно рассчитывать, что противные стороны получат равный шанс на благоприятный исход.