Федор Алексеевич

Назавтра дивились казаки, как войсковой писарь, взобравшись на степень, стал звать казаков к присяге. И сам вместе с кошевым и есаулом пошёл первым целовать крест великому государю на верность. А за ним и его курень.

Сечевому попу отцу Арсению в тот день подвалило работы, ибо крест, который целовали казаки, держал в руках ор и каждому, осеняя крестом, говорил нравоучительно:

   — Не порушь креста, сын мой, не бери греха. Где крест, там сила, где грех, там нечистый.

К вечеру крестоцелование окончилось и кошевой распорядился выдать каждому присягнувшему по доброй чарке горилки. Атаманы-молодцы пили, а выпив, пеняли:

   — Ось с цего треба було и починаты. Га-а!

Глава 41

ИВАН ВЕЛИКИЙ И ЦАРЁВ НАКАЗ СОБОРУ

Кремлёвский Иван Великий — самый высокий в Москве, главу его золотую отовсюду видно, и москвич мигом находит его взором, когда вспоминает о Всевышнем и когда хочет попросить у него чего-нибудь: доброго дня, удачи в покупке или продаже, счастливой дороги, верного товарища, дармовой чарки или денежки, которую какой-нибудь разиня обронил для него. Хошь не хошь, и Ивану Великому поклонишься.

В Крещение в Москве было хоть и холодно, но солнечно Снег под ногами поскрипывал, на реке проруби парили; на площадях толпился народишко, кто с делом, а кто и так просто, любопытства ради. На Ивановской площади закричал кто-то:

   — Еля, снег!

Все головы задрали. И впрямь, какие-то белые хлопья вкруг Ивана Великого трепыхаются в воздухе.

   — Какой же снег с ясного неба?

   — То не снег, братцы!

   — А шо ж?

   — То листы.

Все стадом бараньим кинулись к Ивану Великому хватать листки, летящие с неба: уж не Всевышний ли рассыпал их москвичам в назидание?

   — Кто грамотей? Что в листках-то?

   — В них молитвы.

   — Вот то-то. Он напоминат нам.

   — Кто — он-то?

   — Дурак, забыл, кто на небе-то.

И вдруг словно из-под земли стрельцы явились. Несколько побежало к Ивану Великому, другие принялись отнимать листки.

   — Не читать? Не читать! Как так — не отдашь? Кнута захотел?

А кому ж кнута хочется: «Бери уж, всё едино я неграмотный» Но некоторые, самые ушлые, совали листки за пазуху или в рукав: «А у меня нет, не досталось» Не станешь же всякого обшаривать, да ещё и найди его, листок-то. Но большинство отдавали без прекословия: «Бери от греха».

А бегавшие к колокольне стрельцы волокли уже мужика оттуда.

   — Пымали голубя. Ишь, стервец, вздумал народ мутить!

   — Кого пымали-то?

   — Да Гераську Шапошника.

   — За что?

   — Как «за что»? Это ить он с колокольни те листки кидал.

   — А я думал...

   — В это время ветер дунул.

   — Куда ж его?

   — Известно куда, к Сытою в подвал спину причёсывать. Молитовки-то старого письма, раскольничьи. За это, брат...

   — «...А под кнутом тот Герасим Шапошник оговорил Антошку Хворого, с которым они переписывали те листки запретные», — читал дьяк монотонно опросные листы, присланные с Разбойного приказа из застенка.

Читал-то монотонно, несколько даже усыпительно, но в Думе в этот раз никто не засыпал. Уж больно событие-то ошеломительное. Всегда думалось, что раскольники где-то далеко в Сибири, на Дону ли народишко мутят. А тут на вот те, в самой столице у государя под боком, у патриарха под носом вынырнули.

   — «...А Антошка Хворый на дыбе оговорил Осипа Сальникова, у которого на дому пели часы по старым книгам[45], пекли просфоры и после часов раздавали людям, которые их ели и вменяли в святость. А Сабельников, узнав о случившемся, ударился в бега, и пока в нетях числится».

После зачтения опросных листов, царь, да и вся Дума на патриарха воззрилась, ожидая слова его, дело-то веры касаемо, и ему как местоблюстителю святого престола решать надлежит.

Иоаким во всё чтение сидел туча тучей и заговорил не сразу, несколько помедлив:

   — Это всё семя аввакумово, хоша и в яме в Пустозерске сидит, а рассеивает по всей державе плевела сии зловредные.

   — Не понятно, чё мы с ним вожжаемся, — заговорил Хованский. — Он из священства извержен. Извержен, отец святой?

   — Давно уж, — отвечал Иоаким.

   — Так на плаху его, а ещё лучше — на костёр, да и вся недолга.

Теперь все на государя смотрели, ему ведь решать: смерти или живота первеющему раскольнику. В таком деле государь волен. Но Фёдору Алексеевичу не хочется нарушать отцову волю. Как он решил, пусть так и будет. Воля покойного — закон для живущего наследника.

   — Я думаю, патриарху надо Собор сзывать, — заговорил царь. — А Собору крепко думать о делах церковных, об укреплении веры. Перед святыми отцами я и скажу наше слово.

Государь поднялся с престола, что означало окончание сидения, но Хованский в нарушение этикета всё ж спросил:

   — А что ж с Гераськой и его поспешителем делать?

   — Судить градским судом.

Патриарх в неком удивлении взметнул вверх брови, но смолчал, ему ли в его сане за Тараруем следовать. Хотя ждал он от государя решения отдать возмутителей церковному суду. Но Фёдор знал, что церковный суд постановит: «Виновны в неправоспавии» и пошлёт всех на костёр, а народ скажет: «Так царь велел». Ох, как не хотелось Фёдору Алексеевичу убивцем слыть.