Федор Алексеевич

   — Ну а где ж взять патриарха премудрого, как ты говоришь? Где найти такого?

   — А зачем его искать, государь? Сними опалу с Никона — вот тебе и высший предстоятель Церкви. Умный, опытный.

   — А что ж с Иоакимом делать? Он ведь сим унижен будет и обижен, если его патриаршества лишить. Да и решать сие волен лишь Собор.

   — А не надо лишать его сана. Оставь за ним сан, но отправь в Новгород, пусть там сидит. А дабы спесивый не очень высился, установи ещё патриаршество во Владимире, Ростове и Крутицах.

   — Это, выходит, будет четыре патриарха, — удивился Фёдор.

   — Пять. Ты про Никона забыл, Фёдор Алексеевич. Никона оставишь на Москве.

   — Ой, Самуил Емельянович, сим мы в Церкви другой раскол образуем.

   — Отчего же?

   — Ну как? Четыре, даже пять глав явятся, они же перегрызутся.

   — Ну чтоб одной главе все были подчинены, того же Никона можно наречь папой.

   — Как в Риме?

   — Ну да. А чем плохо? Есть Римский Папа, будет московский.

   — Ой, не знаю, не знаю, Самуил Емельянович, — качал Фёдор головой. — Надо подумать, крепко подумать.

-А я и не тороплю, государь. Спешка любому делу помешка.

Ночью в постели поведал Фёдор об этом разговоре своей молодой жене Агафье Семёновне.

   — Как ты думаешь, Агаша?

   — Ой, государь мой, — зашептала Агафья, — куда с моим бабьим умом.

   — Я сколько уж говорил тебе, зови меня по имени, Агаша. Ты ж тоже теперь царица.

   — Да никак не привыкну, госу... мой Федя, Феденька, — ласково шепнула жена, прижимаясь к мужу.

   — И бабьим умом не отгораживайся. Вот как бы ты поступила, доведись тебе решать, как самодержице?

   — Ой, не знаю, Феденька. Но я бы патриарха не стала бы трогать. Это ж сколько зла всплывёт, не приведи Бог.

   — Вот и я так думаю.

   — Так и сказал бы ему, нельзя, мол, по живому-то резать.

   — Да понимаешь, он учитель мой и очень умный человек, не хотелось мне обижать его, сразу отвергать предложенное. Я и сказал ему, мол, надо подумать, крепко подумать.

   — Вот и правильно, Феденька. Пока думаешь, он, глядишь, и забудет о говорённом.

   — Забыть-то он не забудет, — вздохнул Фёдор. — Просто мне надо подумать хорошенько, что отвечать ему.

   — А ты посоветуйся с Языковым или Лихачёвым.

   — Придётся, Агаша, придётся.

Но не пришлось Фёдору Алексеевичу советоваться по столь грандиозному замыслу Симеона Полоцкого, так как через несколько дней после разговора Самуил Емельянович скончался. И на похоронах его государь обливался горькими слезами, никого не стесняясь и, кажется, никого и не замечая вокруг. Он любил и боготворил своего учителя, хотя о последнем фантастическом прожекте его никогда никому не сказал ни слова, похоронив его вместе с учителем.

Глава 40

ПРИСЯГА

Бердяев с обозом и конными стрельцами долго добирался до Батурина. В Батурине пришлось задержаться, так как телеги, на которых везли свинец и порох, требовали ремонта.

Угощая Бердяева, гетман говорил:

   — Хоть главный баламут в Сечи и помер, царство ему небесное, семена зловредные, посеянные им, там осталися. Но с новым кошевым, Стягайло, я думаю, можно будет кашу сварить и посев тот серковский зловредный повыдергать.

   — Многое тут будет от тебя зависеть, Иван Самойлович, — заметил есаул Мазепа, сидевший за столом. — С Серко у тебя было нелюбие.

   — А отчего нелюбие-то? Оттого, что Серко к хану да королю более наклонялся.

   — Стягайло как на свою сторону привлечь? Пошли ему клейноды для начала.

   — Э-э, нет, для начала пусть присягнёт государю, а потом уж и клейноды. За этим дело не станет. Как его хоть выбирали-то? — оборотился гетман к Быхоцкому, сидевшему в самом краю стола.

   — Выбирала Рада, Иван Самойлович, выбирали, как и положено. Все хором кричали Стягайло, шапки вверх кидали.

   — Ну, я «хор» ваш знаю. Поставь бочку вина, самого чёрта в кошевые выкричат.

   — Нет, Иван Самойлович, было всё как надо. Да и от Серко Сечь дюже устала. Он ведь такую власть забрал, что на кругу мог любого смерти предать. Никто не смел поперёк ему слова молвить. И чем более слабел от болезни, тем злее становился.

   — Ты чего? — спросил гетман явившегося в дверях слугу.

   — Да там сотник Соломаха до тебя, Иван Самойлович.

   — Соломаха? Вот на ловца и зверь бежит. Давай его сюда.

Сотник Соломаха, стройный черноусый молодец, явившийся в дверях, увидев застолье, было заколебался или сделал вид, что колеблется:

   — Я вдругорядь, гетман.

   — Нет, нет, давай к столу, Михайла, в самый раз подоспел.

Сотнику налили горилки, гетман кивнул ему:

   — Догоняй нас.

Соломаха лихо вылил чарку в горло, даже не поморщась, поцеловал донце чарки, пробормотал:

   — Любая моя, не избудь меня.

   — Не избудет, не избудет, закусывай, — сказал гетман. — Ты, Михайла, отбери из своих дюжину добрых хлопцев, поедешь с царским обозом в Сечь.

   — Я от службы не бегаю, Иван Самойлович, но вот у меня овёс съеден, а писарь — чернильная душа...