Федор Алексеевич

   — А чья она?

   — Моя, конечно. Я на ней князёк.

   — А я и не знал.

   — Так я тебе и поверил. Но я человек добрый, Артамошка. Пусть твоя полба растёт. Не жалко. Пусть. Только, когда соберёшь урожай и обмолотишь, половину зерна мне отдашь.

   — За что? — удивился Артамошка. — Эвон вокруг земли немерено, хоть засыпься.

   — За землю, Артамошка, за землю. Хоть она и немерена, но моя. Я князёк на ней. Вот.

Уехал мурза, расстроил Артамошку. Поехал Лузгин к соседу-татарину, который давно уж полбу сеял, и тоже на земле Темира.

   — Здравствуй, Керим.

   — Здравствуй, Артамошка. Что невесёлый?

   — Не с чего веселиться. В кои веки вздумал свой хлеб вырастить, ан мурза явился, велит половину ему за землю отдавать.

   — Ну тут он прав, Артамошка. Земля его, ему за службу нарезана. Но сколько-сколько он с тебя заломил?

   — Половину.

   — Фитю-тю, — присвистнул сосед. — Это и впрямь разбой. С нас он четвёртую, а с некоторых даже пятую часть берёт.

   — Это почему же? — удивился Артамон.

   — А ты его самого спроси.

   — И спрошу.

   — Вот-вот, спроси, Артамошка.

Приехал Артамон к мурзе, он сидел под деревом и кумыс пил из деревянной пиалы. Увидел Лузгина, вроде даже обрадовался.

   — A-а, Артамошка. Драствуй, драствуй. Хочешь кумыса?

Конечно, хотел кумыса Артамошка, но если выпить, как же тогда сердитый разговор начинать?

   — Спасибо, Темир. Не хочу.

   — Ну гляди, — посерьёзнел мурза, поняв, что гость не случайно от угощения отказывается, чем наносит хозяину стола обиду. Спросил, сразу нахмурившись: — Что у тебя?

   — У меня к тебе вопрос, Темир, почему ты со всех берёшь четвёртую, а то и пятую часть, а с меня половину заломил?

   — А ты не догадываешься? — едва усмехнулся мурза.

   — Не догадываюсь.

   — А ты подумай.

Артамон изморщился, даже на небо посмотрел, словно там был ответ написан. Разочарованно развёл руки, признался:

   — Нет. Не догадываюсь.

   — Ты христианин, Артамошка? Так?

   — Да я православный.

   — А я мусульманин. Понял?

   — Ну и что?

   — Как что? Перейди в нашу веру, Артамошка, и я тебе сразу, как брату по вере, скошу до четверти, а то и до пятой части. Ну?

«Ах ты рожа поганская, — подумал Артамошка. — Это чтоб я — да Христа продал?» А вслух сказал вполне пристойно:

   — Это надо подумать.

   — Подумай, подумай, Артамошка.

Артамошка думал недолго, всего одну ночь. Не спал, ворочался, думал. Жена спрашивала:

   — Артамон, ты чё? Заболел, чё ли?

Не станет же он бабе об этом рассказывать. Баба есть баба, волос долгий — ум короткий, что она сможет посоветовать. И утром, так ничего и не сказав жене, оседлал своего Сивку и поехал в Казань. Нашёл там у Кремля площадного писчика — на ремне чернильница, за ухом перо — сказал ему:

   — Мне надо челобитную написать.

   — На кого слать хочешь? На воеводу? На государя?

   — На патриарха.

   — У-у, — поднял уважительно вверх брови писчик. — Три алтына.

   — Ладно. Согласен.

   — Покажи деньги.

   — Зачем?

   — Ну как. Я надысь одному написал. Плати, говорю. А он по карманам шасть, а там пусто. Божится, что были, что, мол, тать обчистил. А я-то тут при чём? Я трудился, бумагу тратил, плати. В общем, кажи, брат, деньги. И почнём.

Долгонько Артамонова челобитная до Москвы шла, долгонько. Наперво попала к митрополиту нижегородскому Филарету, месяца два пролежала, пока до неё у владыки руки дошли. Прочёл её Филарет, возмутился даже, выговор секретарю сделал:

   — Что ж ты, братец, не читал рази?

   — Читал, владыка.

   — Так что ж мне не говорил?

   — А я что?

   — А вы говорили, успеется, мол, отстань.

   — Неужто? Ахти мне батюшки. Надо было напомнить, братец.

   — Я напоминал, владыка.

   — А я что?

   — А вы: отстань.

   — Выходит, мы с тобой оба грешники, братец. Да, да, не перечь. Челобитная наиважнейшая, а она у тебя два месяца...

   — Но я ж вам, владыка...

   — Всё, всё, замолчь. И с первой же оказией отправь патриарху.

В общем, писал Артамошка челобитную в мае, на летнего Николу, а легла она на стол патриарха в декабре, на Николу зимнего. С ней Иоаким отправился к царю.

   — Сын мой, глянь, что творится на русской-то земле.

А? Это как? Христианина силодером в поганскую веру перегоняют. А?

Фёдор Алексеевич прочёл Артамошкину челобитную, покачал в удивлении головой.

   — По-моему, это уже не первая. В Казанском приказе их несколько лежит.

   — Я знаю, сын мой, я и те видел, мне дьяк казал. А эту я почему тебе принёс-то?

   — Почему?

   — Да этот самый Артамошка, сам того не ведая, подсказывает в конце, как поступить надо. Перечитай-ка вот, что я ногтем отчеркнул.

   — Так... Ага, вот. «А лепш было бы, пресветлый отче, кабы не я в иху поганскую, а он бы, Темирка тот, в нашу христианскую перешёл. Вот две души бы и спасены были: моя — от предательства, его — от греха поганского».

   — Ну как? — спросил Иоаким.

   — Совет хороший, но как его в жизнь проводить. Опять огнём и мечом, как Добрыня новгородцев крестил[51]? Так это с турками на ссору лезть. Только что помирились. Им только причину дай, пойдут войной, мол, братьям по вере пособлять. А мы ещё от тех ратей не отдышались.

   — Это верно. Подумать надо. Но оставлять без последствий не можно. Эдак пойдёт, так и не успеешь оглянуться, и вся Русь святая опоганится. А патриарх-то Царьградский, помнишь, что писал мне?

   — Помню, святый отче.