Федор Алексеевич

   — Вот то-то. На нас у него вся надёжа. На Русь.

   — Будем думать, — сказал Фёдор Алексеевич.

И ночью эта челобитная не шла из головы государя. Ворочался, вздыхал. Постельничий Языков, перебравшийся после смерти царицы опять в опочивальню к царю и не смевший заснуть ранее государя, не выдержал наконец, спросил:

   — Что за забота, Фёдор Алексеевич?

   — Да с мусульманами нашими российскими неладно. Силком хотят христиан в свою веру перетянуть.

И рассказал государь в подробностях об Артамошкиной челобитной, и даже о совете его, как поступить надо.

   — Так в чём дело, Фёдор Алексеевич, так и делай, как этот мужик советует.

   — Нельзя силой, Иван Максимыч, нельзя. Можно и с ханом, и с султаном поссориться.

   — Так и не надо силой, Фёдор Алексеевич. Объяви указ, так, мол, и так, в державе христианской землёй владеть должны лишь христиане. И всё. Тут же твой Темирка в церковь прибежит креститься. Ей-ей.

Царь помолчал, видимо обдумывая предложение постельничего, потом повернулся на ложе, почти свесился с него, дабы ближе видеть Языкова.

   — А ведь ты, Иван Максимыч, дело говоришь. Ей-богу, пожалуй, я так и сделаю.

После заутрени государь велел позвать к себе думного дьяка Семёнова. Тот явился запыхавшийся, с усами, ещё мокрыми от утреннего кваса.

   — Звал, государь?

   — Звал, Василий Григорьевич. Садись к столу, станем указ писать.

А в конце января и начале февраля уже поскакали по татарским и мордовским деревням приставы и подьячие. Сзывали весь народ на площадь перед съезжей избой, громко указ царский читали:

   — «...Сим объявляем всем мурзам и татарам, их жёнам, вдовам, недорослям и девкам, чтобы они упрямство своё отложили, во святую веру греческого закона крестились бы и били челом великому государю о поместьях своих и вотчинах до двадцать пятого февраля сего текущего года. А которые до этого срока не крестятся и челобитен о вотчинах и поместьях не подадут, у тех поместья и вотчины и всякие угодья отнять и раздать тем мурзам и татарам, которые крестились уже и крестятся до двадцать пятого февраля. Тот, кто крестится, то за ним останутся прежние крестьяне и, кроме того, ему будет выплачиваться жалованье. А мордве, ныне крестившейся, будет освобождение от податей на шесть лет».

   — Шесть лет не платить податей! — восторженно рокотала толпа. — Пишусь в мордву!

Когда явился пристав в деревню Темира, сам мурза к съезжей не пошёл, снесь не позволила: как это он, князец, будет между простонародья толкаться. Знал Темир, что пристав его не минует, обязательно забежит кумысу отведать да бараниной побаловаться. И не ошибся. Отпустив с площади народ, пристав явился к мурзе. С порога с поклоном приветствовал:

   — Мир дому твоему, Темир.

   — Садись к столу, угощайся, Иван. Небось замёрз.

Пристав не стал чиниться, снял шапку, скинул шубу на лавку, перекрестился, сел к столу.

   — Ну что за вести привёз нам, Иван?

   — У-указ государев, — отвечал пристав, опоражнивая пиалу, намеренно не спеша оглоушивать хозяина дома. За гостеприимство неловко вроде сразу-то.

   — Хороший ли указ, Иван?

   — Это как посмотреть, Темир. По мне так он очень хорош. А по тебе — не ведаю.

Утолив первый голод, пристав наконец сказал, сочувственно вздохнув:

   — Придётся тебе, Темир, креститься в нашу веру.

   — Это почему же?

   — Государь велел. Держава, мол, христианская, и все должны быть христиане.

   — А если я не схочу?

   — Схочешь, Темир. Ежели до двадцать пятого февраля не окрестишься да не подашь челобитную государю, то у тебя землю и все угодья отберут и отдадут другому татарину, который уже крещён.

   — А есть такие?

   — Ого. Сколь угодно. В Лаишеве, почитай, все татары крестились.

Долго молчал Темир, оглоушенный такой новостью, потом сказал:

   — Это что? Поди, и свинину заставят есть?

   — Про это в указе не сказано, но я полагаю, всяк будет есть то, к чему привык, да и что у кого есть, кому что Бог послал.

   — Это ежели меня крестят, как же назовут-то?

   — Можешь своё имя оставить, а можешь и наше, христианское взять. Можешь себе и фамилию придумать.

   — Фамилию? А как это?

   — Ну как? Очень просто. Скажем, ты Темир. А отца твоего как звали?

   — Керим.

   — Ну вот, станешь ты зваться Темир Керимович. А? Как? Звучит?

Татарин покачал головой неопределённо, но хмыкнул вроде заинтересованно.

   — Ну, а если полностью, то так и обзовёшься, скажем, князь Темир Керимович Темирканов. А?

Пристав даже засмеялся радостно, что сумел доказать притягательность перехода мусульманину в христианство.

Татарин раздельно повторил за приставом;

   — Князь Темир Керимович Темирканов. Вроде неплохо. А?

   — Ещё как здорово, князь, — ввернул пристав словцо, пришедшееся хозяину по вкусу. — Наливай пиалы. Да, кстати, станешь христианином, можешь с кобыльего молока на водку переходить. В нашей вере это можно, и даже желательно.

   — Почему желательно?

   — А как же? Все питейные заведения и кружечные дворы за государем. Все деньги с них в казну идут.

Насосавшись кумыса и от пуза наевшись баранины, отвалил от стола пристав.

   — Ну, спасибо, князь, за угощение. А мне бежать надо. Ещё успею сегодня две деревни оповестить.