Феликс и Незримый источник и другие истории

Удивительным образом в какой-то момент я начинаю вести рассказ от лица Миларепы. Занятно! Когда рассказываешь чью-то историю, это не проходит даром. Вот и я, переходя от Симона к Свастике и от Свастики к Миларепе, забываю свои имена, свое происхождение, теряю этот багаж привычек и рефлексов, которые другие называют моим «я». И путешествовать становится легче.

Да разве это важно?

В общем, если такое опять случится, поправьте сами.

Великий Лама Марпа собрал необходимое продовольствие и отвел Миларепу к старой тигриной пещере в скале на юге. Наполнил маслом лампу с жертвенника и поставил ее на голову ученика.

– Медитируй днем и ночью и не вставай с места. Будешь двигаться – лампа погаснет, и ты окажешься в темноте.

– А дневной свет?

– Никакого дневного света, вход в пещеру я замурую.

И Марпа заложил вход кирпичами и еще залил их строительным раствором.

Я, не двигаясь, медитировал днем и ночью, я перестал считать часы и недели, мой дух был целиком поглощен медитацией, время перестало существовать. Но оказалось, что в своем полном одиночестве я был не один: меня преследовали бесы, неосознанные побуждения, воспоминания, желания; они наваливались со всех сторон. Мне хотелось двигаться, встать, уйти, убежать от самого себя; я был как царь, вечно борющийся с мятежами и восстаниями, вечно чувствующий угрозы со стороны. Впрочем, иногда на меня нисходило чувство покоя, черную ночь озарял безмолвный рассвет.

Вдруг до меня донесся голос любимого Ламы:

– Сын мой, разрушь стену. Выломай дверь и приди с миром ко мне. Ты не покидал своего места одиннадцать месяцев.

Я с трудом поднялся и начал выламывать кирпичи. Но тут же остановился – что, если Лама опять передумает?

– Я тебя жду, сын мой, я тебя жду, – повторил Марпа.

– Ну где же ты? – прошептала его жена.

Я разрушил стену и вышел на свет. Великий Лама, казалось, был счастлив.

– Ну так чему же я тебя научил за эти одиннадцать месяцев?

Действительно, чему он меня научил? Что я за одиннадцать месяцев извлек из учения отсутствовавшего Великого Ламы?

Я понял, что бесполезно повторять заклинания; добиться чего-то можно лишь трудом. Я понял, что добро требует больше волевых усилий, чем зло. Я понял также, что мое тело похоже на неустойчивый корабль: если нагружать его преступлениями, он пойдет ко дну, но, если сбрасывать балласт, отказываясь от мирских благ, проявляя щедрость и самоотверженность, он придет в нужный порт. Я понял наконец, что прежде был не человеком, а лишь двуногим существом с некоторым количеством волос, умеющим произносить слова, но человеком мне лишь предстояло стать. Эта цель маячила вдалеке. Смогу ли я когда-нибудь стать человеком?

Я продолжал учиться у Марпы.

Но однажды ночью мне приснились родные места, и я проснулся весь в слезах, с неудержимым желанием увидеть мать, сестру и наш дом. Я сказал Великому Ламе, что мне необходимо отправиться в Кья-Нгаца.

Я впервые увидел, как Марпа заплакал:

– Если ты уйдешь, Мила, я никогда больше тебя не увижу.

– Но, Достопочтенный, я только хочу встретиться с матерью. Потом я вернусь в монастырь.

– Нет, я прекрасно знаю, что ты не вернешься. Останься еще на несколько дней, я доверю тебе свои последние тайны. После этого ты пойдешь навстречу своей судьбе.

И Великий Лама дал мне последние наставления. Я решил, что все понял, но в дальнейшем стало ясно, что я усвоил лишь внешнюю сторону, лишь слова, они вошли в мою память, но не в тело, не в душу.

В последний день во дворе, где присутствовали все ученики, Марпа показал нам символы: алмазный колокольчик, колесо Дхармы, лотос, меч и семицветную радугу… Тогда я понял, что Лама достиг состояния Будды, Просветления. Это наполнило меня бесконечной радостью.

– Проведи эту ночь рядом со мной, – сказал мне Марпа.

И я провел ночь рядом с Учителем.

Утром его жена стала громко жаловаться и плакать. Марпа принял ее сурово, словно не понимал, в чем дело.

– Миларепа нас покидает, но это не причина для слез. Из-за чего стоит плакать, так только из-за того, что, в сущности, все разумные создания могут стать Буддами, но им это неведомо, и они умирают в страданиях, не познав идеала. Если ты плачешь из-за этого, тебе придется лить слезы непрерывно, днем и ночью.

– Я не могу перенести, что сын от нас уходит еще при жизни.

И она зарыдала еще громче. У меня тоже подступили к горлу рыдания. Даже у Ламы глаза увлажнились, но он улыбался, словно озаренный радостью.

– Не будь так суров со своими учениками, как я с тобой. Никто не вынесет того, что пришлось пережить тебе.

Это были его последние слова. Как предписывает традиция, я припал к его ногам, а затем удалился.

Я шел несколько недель, питаясь подаянием, и наконец добрался до родных мест. С перевала я увидел свой дом с четырьмя колоннами и восемью балками, весь изъеденный трещинами, как уши старого осла; крыша к тому же протекала. На моем поле росли одни сорняки.

Мне хотелось броситься туда бегом. Но сердце билось слишком сильно, я боялся, что от радости или горя оно разорвется. Следовало подождать.

На закате я решился спуститься.

Я вошел в дом.