Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

Лагеря и принудительный труд стали объектом пристального внимания новейшей историографии тоталитарных диктатур XX века [Dahlmann und Hirschfeld 1999; Kotek und Rigoulot 2001; Овери 2015: 579–617[548]

; Jahr und Thiel 2013; Greiner und Kramer 2013; Lingen und Gestwa 2014]. Хотя лагеря вряд ли можно описывать как «тайную парадигму политического пространства современности», они тем не менее являют собой основные элементы – модули, – из которых складывается тоталитарная диктатура: лагерь – их типовое изображение [Агамбен 2011: 157]

[549]

. Эта формулировка охватывает вопросы прототипов и моделей, вариаций, трансформаций и меняющихся функций концентрации людей в лагерях. Появление лагерей произошло в особый исторический момент. Поэтому мы можем проследить скорее определенный обмен знаниями между ними, чем историческую преемственность. Проблема вероятной преемственности или передачи знаний между конкретными странами весьма противоречива в случае Германии и пока что даже не была предметом дискуссии в случае России [Zimmerer 2013; Beer 2017: 383–385]. Войны и политические конфликты стали основными факторами, ведущими к принудительной концентрации людей в закрытых пространствах. Только во время Второй мировой войны количество людей, содержавшихся в лагерях, приблизительно оценивается в 50 млн: по 20 млн в лагерях на немецкой и японской территориях и около 10 млн в СССР [Lingen und Gestwa 2014: 16, 18]. Переполненность лагерей, лишение людей личного пространства и применение к ним карательных или унизительных дисциплинарных методов обычно дополнялись психологическим давлением, угрозами применения силы или прямым насилием.

В данной статье предметом обсуждения является сравнение нацистской Германии и СССР времен сталинизма, двух политических систем, приблизившихся, хоть и весьма различным образом, к модели тоталитарного государства. В этом контексте лагеря с их меняющейся структурой и разнородными функциями были частью разросшейся системы квазиказарменной перековки людей, «масс», если использовать терминологию того времени. В преступных государствах лагеря составляли основу правления. Они были встроены в дифференцированную систему многочисленных видов полицейского и административного принуждения, таких как, например, обязанность трудиться, ограничение свободы передвижения, принудительный труд, лишение свободы и убийство. Лагеря представляли собой теневую сторону крепнувшего явления Volksgemeinschaft («народное единство») в Германии и социализма в сталинском СССР, другими словами, диктатур, содействие и поддержку которым оказывали группы общества, в СССР известные как «энтузиасты», а в Германии как «идеалисты» [Арендт 2008: 71–72]. Формирование воинственного общества, воображаемого и реального, наряду с энтузиазмом и идеализмом порождало насилие. В обоих случаях политика определялась исключительно, в понимании Карла Шмитта, как борьба, как отношения свой – чужой [Kennedy 198; Смирнов 1998: 10–15; Литвин 1995: 114–115; Jakobson 1993].

Обе системы применяли технику концентрации людей в лагерях и использования подневольного труда, практиковавшуюся во время Первой мировой войны [Liulevicius 2000]. Хаотично возникавшие в Германии после 1933 года пыточные центры и лагеря, лагеря и специальные поселения для депортированных кулаков в СССР – все это было составной частью революционных переворотов. Таким образом, режим получил возможность использовать любые насильственные методы, в особенности уничтожение – в сталинистской терминологии «ликвидацию» – реальных и воображаемых врагов. Лагеря стали центральной составляющей более крупного плана по переделке общества. В случае Германии цель состояла в достижении национального единства и, во время войны, в установлении сложной иерархической системы апартеида, которая обеспечила бы ее власть и доминирование над континентом. В случае СССР целью было построение социализма и создание нового типа исторической общности.