Феномен Солженицына

К тому времени я уже законспектировал дюжину книг и кучу статей по физиологии речи, провел множество экспериментов, пытаясь возможно точнее определить конкретныепризнаки одного голоса. Куприянов, Солженицын и я произносили одни и те же слова с разными интонациями, нарочито изменяя голос, либо подделываясь под чужеземное произношение, либо имитируя акцент (грузинский, еврейский, немецкий, украинский…). Потом я сравнивал звуковиды… Сергей Куприянов сделал приставку к АС-3, которая позволяла «укрупненно» выделять и анализировать отдельные звуки, отдельные полосы частоты…

Иногда казалось, что уже нашел. Вот именно такой рисунок гармоники в звуковиде такой-то гласной, именно такое чередование подъемов-опусканий более темных (то есть более энергичных) и более светлых участков присуще данному голосу. Потом оказывалось, что тот же звук этот голос произносил совсем по-другому либо, напротив, обнаруживались очень сходные черты в звуковиде другого голоса.

И тогда надежды, нетерпеливое ожидание, радость сменялись разочарованием, злой досадой, недоверием к себе.

Теперь все эти искания, исследования, предположения нужно было целеустремленно сосредоточить, подчинив одной задаче – найти шпиона.

(Л. Копелев. Утоли моя печали)

Это реакция учёного, перед которым поставлена новая – сугубо научная – задача. Только одно чувство владеет им сейчас: как удастся (ещё удастся ли?) ему её решить. И только ему одному подчинены сейчас все его эмоции: надежды, радость, нетерпеливое ожидание, рождённые предвкушением научного открытия, которое ему предстоит совершить, и – злая досада, недоверие к себе, вызванные страхом, что ничего у него не получится, что совершить это – такое уже близкое – открытие ему не удастся.

Моральная, этическая сторона этого весьма специфического сепцзадания в потоке владеющих им эмоций как бы вынесена за скобки.

Собственно, никакой моральной проблемы для него тут не существует, эта сторона дела никаких сомнений, а тем более колебаний у него не вызывает. О ней сказано вскользь, мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, двумя короткими фразами:…

…Все эти искания, исследования, предположения нужно было целеустремленно сосредоточить, подчинив одной задаче – найти шпиона…

Он был причастен к заповедным государственным тайнам и выдавал их нашим злейшим врагам. Его необходимо изобличить, и я должен участвовать в этом…(Там же)

Иное дело – в романе.

Тут эта моральная, этическая проблема выдвинута на первый план. Именно она определяет весь строй испытываемых Рубиным чувств, весь поток владеющих им эмоций.

Радость, которую испытывает Рубин, приобщённый к сверхсекретному спецзаданию высочайшей государственной важности, не имеет ничего общего с той радостью, которую испытывал его прототип.

У того это была радость предвкушаемого научного открытия («Зато это хорошая физика!» – как сказал Ферми своим коллегам, вместе с которыми работал над созданием атомной бомбы).

Радость, захлестнувшая приобщённого к тому же спецзаданию Рубина – совсем другого рода:…

Рубин впился в пёструю драпировку, закрывающую динамик, будто ища разглядеть там лицо своего врага. Когда Рубин так устремлённо смотрел, его лицо стягивалось и становилось жестоким. Нельзя было вымолить пощады у человека с таким лицом.

После слов: «А кто такой ви? Назовите ваш фамилия» – Рубин откинулся к спинке кресла уже новым человеком. Он забыл о чинах, здесь присутствующих, и что на нём самом давно не горят майорские звёзды. Он поджёг погасшую папиросу и коротко приказал:

– Так. Ещё раз.

Смолосидов включил обратный перемот.

Все молчали. Все чувствовали на себе касание огненного колеса.

Рубин курил, жуя и сдавливая мундштук папиросы. Его переполняло, разрывало. Разжалованный, обесчещенный – вот понадобился и он! Вот и ему сейчас доведётся посильнопоработать на старуху Историю. Он снова – в строю! Он снова – на защите Мировой Революции!

(Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 204–205)

Это – чистейшей воды анахронизм!

В 1949 году о Мировой Революции давно уже никто не вспоминал. И Рубин выглядит тут этаким новоявленным Рип Ван Винклем, заснувшим в одной стране – с наркомами, реввоенсоветами, командармами и «Нашим ответом Чемберлену», и проснувшимся – спустя двадцать лет – совсем в другой, с министрами, золотопогонными офицерами, генералами и увенчивающим эту новую государственную пирамиду генералиссимусом.

Для Рубина, как и для его прототипа, никакой моральной проблемы тут не существует. Мотивировка его готовности принять участие в разоблачении вражеского лазутчика тут другая. Но – как там, так и тут, – решение принимается сразу, без колебаний и даже с восторгом.

Но это – в «атомном» варианте романа.

В «лекарственном» так просто не получается. Ситуация-то ведь здесь совсем другая. Одно дело – участвовать в разоблачении предателя, выдавшего врагам величайшего значения государственную тайну, и совсем другое – помочь ненавистным органам опознать человека, совершившего, хоть и наивный, может быть, опрометчивый, но безусловно благородный поступок:…

Смолосидов включил на прослушивание.