Февраль — кривые дороги

Издали, с края деревни, когда еще и видимость была куда лучше, ельник виделся мне последней чертой, отделяющей от боя. Теперь, когда мы приблизились к нему, мне казалось странным, что у меня нет никакого огнестрельного оружия и я не обучена стрелять.

Цепляясь за черные прутья кустов, торчащие из снега, мы карабкались с низа оврага, где было тише, теплее и безопаснее, на крутой его склон, прикрытый ельником. Савелов взмахивал большим жестяным рупором и свободной рукой хватался за прутья, повисая на них. С помощью этого рупора мне предстояло обратиться к немцам.

Агашин, легко выдираясь из снега, выбрался из оврага и поджидал нас. Здесь, на высоком склоне оврага, ветер, отчаянно проносясь сквозь нас, упирался в деревья. Снега привалило под самые ели. Мы пробирались по тропе, переметенной, но все еще твердой. Вошли, пригнувшись под низкими ветвями, в просеку, выломанную в ельнике. Тяжелые ветки качались над нами, сбрасывая комья снега. Пригибаясь, прошли просекой насквозь всю куртину и вышли в поле. Не мешкая ни секунды, Агашин, шагая вкрадчиво, как охотник, куда-то повел нас по исхоженной опушке в сторону. Едва ли он бывал здесь хоть раз до того, но ориентировался безошибочно. И позже, в куда более сложных обстоятельствах, Агашин врожденным чутьем осваивался в незнакомых местах. Он вольно чувствовал себя под небом, не то что в избе или блиндаже, где дергался на месте и мотался постоянно.

Мы торопились, почти бежали, насколько это было возможно в пургу.

Траншея была разбита. Отгороженные невысоким снежным, развороченным валом от немцев и ветра, мы вышли на прямую, цель нашего пути была близка, и опасность тоже приблизилась. Меня не донимал больше ни холод, ни зачерпнутый в голенища валенок снег. Мне стало легко, просторно — будь что будет.

Передовая линия! Но это всего-навсего узкий окоп, вихляющий так, что не видно, что там, в десяти шагах, за поворотом.

Дремал сползший на дно траншеи, присыпанный снегом боец с задранными вверх, как оглобли, острыми коленями. Он подобрался, пропуская нас. Другой боец, придерживая в обхват винтовку, ударял кресалом по кремню, стараясь высечь огонь.

Сержант в перепоясанном ремнями ватнике, выслушав Агашина, живо повел нас, сказав, что чуть подальше будет поудобнее место. Он шел то в рост, то пригибался, когда траншея становилась мельче, мы тоже пригибались, спотыкаясь о чьи-то ноги. Тот боец, что хотел добыть из кремня огонь, увязался за нами.

Под ногами была мерзлая глина вперемешку с исхоженным обледенелым снегом. Дальше было что-то вроде отростка от траншеи — выдвинутый вперед окоп и пулемет, установленный в нем. Агашин согласился с сержантом, что отсюда, пожалуй, получше  б у д е т  и м  с л ы ш н о.

По-прежнему было тихо. Покуда все еще никто не стрелял.

Агашин забрал у Савелова и отдал мне рупор:

— Ну, начинай! Покричи им!

Кое-кто подвинулся поближе, чтобы ничего не упустить, хотя все тут знали, что от нашего выступления ничего хорошего не жди. Но видно, всякое развлечение в траншейной тоске — благо. И на нас смотрели, словно мы группа художественной самодеятельности, а я — главная исполнительница.

Мои последние публичные выступления закончились в пятом классе школы. Тогда я была посмелее. Каждое утро перед началом занятий в зале, на втором этаже, где выстраивались все классы на линейку, мой старший брат, председатель пионерской базы, стоя на стуле, принимал рапорты. «Пятый «А», к рапорту!» — выкрикивал он, когда доходил наш черед. И я, скомандовав своим ребятам: «Смирно!» — шагала на середину зала. Все стихали, слушая и забавляясь тем, как сестра рапортует брату.

Пулеметчик слегка откачнулся, уступая мне место. Я шагнула в этот отросток траншеи, в этот окоп, к пулемету. Впереди был снег, покалеченные, сожженные снарядами деревья и опять — снег, снег, глухая даль, заволакиваемая белой мглой.

Я оглянулась. Агашин ждал, откинув назад голову. Привалясь плечом к стенке траншеи, боец, увязавшийся за нами, сек без устали кресалом по кремню.

— Давай! — взмахнул рукавицей Агашин.

Я обеими руками приподняла рупор, это приспособление для физоргов, подающих спортивные команды, или для массовиков в доме отдыха, и приладила его около пулемета, на прикрывающей окоп насыпи, издавна называемой красивым немецким словом — бруствер.

Я достала из кармана гимнастерки заготовленный нами текст. Суженное жестяное отверстие рупора промерзло. Я дохнула в него и, набрав воздух, крикнула:

— Немецкие солдаты! Hitler ist der schlimmste Feind des deutschen Volkes!.. (Гитлер худший враг немецкого народа!..)

Сбоку смотрел на меня пулеметчик, развязав под подбородком тесемку, отвернул ухо шапки, прислушиваясь.