Февраль (СИ)

- Анюта, Анюточка, - опустился Юрий Алексеевич около кровати. Анюта открыла глаза, узнала его. Боль, невыразимая, страшная душевная боль наполнила её глаза, в ней растворилась и надежды юности, ожидания, так напрасно и дико завершающаяся жизнь, ещё только начавшая разгораться, не до глубины испитая, лишь едва познанная любовь; всё, всё растворилось в этой боли. По лицу девушки потекли слёзы. Она хотела поднять руку, чтобы дотронуться до учителя, но сил было слишком мало, что едва приподняв, она тут же уронила её обратно и попыталась улыбнуться, словно извиняясь за свою немощь.

- Что с ней? – Испуганно шепнул Юрий Алексеевич Капитолине Сергеевне.

- Голод… - коротко отозвалась Капитолина Сергеевна, сама с трудом двигаясь, кутаясь беспрестанно в Анютину клетчатую шаль, так хорошо знакомую учителю, то накидывая её на плечи, то сбрасывая, поскольку шаль всё время сваливалась и мешала ей возиться у буржуйки, что-то непонятное готовя, неприглядное на вид, в маленькой эмалированной кастрюльке. Юрий Алексеевич, взволнованный встречей и видом Анюты, сначала не понял, что она делала, потом приглядевшись, пришёл в ужас. Старуха варила мелко настриженные кусочки бумаги. Когда бумага размякла до противной клейкообразной массы, Капитолина Сергеевна растворила в кружке хлебный брусочек размером с детскую ладонь и стала ложкой добавлять туда бумажную массу.

- Что это? – Вытаращился учитель.

- А чем Анютку кормить, - спокойно ответила она, - и то хорошо, хлеб ещё остался…

- Вы будете кормить её бумагой? – У Юрия Алексеевича от возмущения вскипело всё внутри.

- А у тебя есть другая еда? – Подняла Капитолина Сергеевна на него насмешливо свои голубые глаза.

- Нет, - ответил учитель, кляня весь свет; как он горько сожалел сейчас и о буханке затвердевшего хлеба, что он выбросил на днях, так как его невозможно было есть, и о сыре, что пролежал в холодильнике и так же отправился в мусор, да много о чём, что не съедалось, выкидывалось без сожаления.

- А если попросить у кого-нибудь? – Робко предположил он.

Капитолина Сергеевна горько усмехнулась.

Закончив варку, помешивая содержимое кружки, она, шаркая чунями, подошла к кровати, где всё так же, не сделав ни одного движения, лежала Анюта. Тяжело опустилась на край, отчего кровать противно заскрипела, как будто заскребла по душе.

- Давай, Анютка, обедать будем, - сказала старуха, зачерпнув десертной ложечкой каплю своего варева. Поднесла к губам девушки, вливая ей в рот. Анюта с трудом проглатывала.

Это было так страшно наблюдать, это было так неимоверно тяжело осознавать, никакие терзания и мучения учителя в той, своей прежней жизни не шли в сравнение со всем этим. Он бросился к Анютиной кровати, целуя её в слабые бледные руки:

- Что мне сделать? Что сделать? – спрашивал он.

- Что тут сделаешь, - отозвалась Капитолина Сергеевна, - хлеба и тепла ей надо, умирает она…

Юрий Алексеевич выбежал на улицу. Седое небо, что затянуто было белыми тяжёлыми облаками, тревожно нависало над городом; лишь изредка облака разрывались небольшими блюдечками голубизны, но тут же, подгоняемые северным ветром, облака набегали и, соревнуясь в быстрой гонке, закрывали эти чистые блюдечки, на миг обнажая другие. Падал редкий снег, то останавливаясь, то быстро-быстро пролетая мимо пустых окон, выбитых стен, стремясь скорее упасть на землю, минуя эти земные картины.

На улице было холодно. Кое-где встречались люди, сгорбленные, отрешённые, спешащие по своим делам, они мало обращали внимания на странного взбешённого мужчину, мечущегося по улице в поисках еды.

Юрий Алексеевич бежал вдоль холодных одиноких домов, зданий с пустыми окнами, трамвайных линий, местами вывернутых бомбёжками, огромных снежных сугробов, бежал мимо людей.

- У вас есть хлеб, у вас хлеб есть, - на бегу спрашивал он, стараясь заглянуть прохожим в глаза, спрятанные за краями нависающих шапок, закутанными в шали и едва выглядывающие. Кто-то проходил мимо, даже не слыша и не замечая его, словно он был пыль, невидимка; другие поднимали глаза, но лишь просто посмотрев на него шли дальше, не удосужившись ни кивком головы, ни словом, будто они берегли силы, и молчали, боясь расплескать их.

- Хлеба, хлеба, - шептал как в помутнении учитель, бредя по неизвестной улице такого далёкого для него и страшного военного города.