Философия настоящего

Этот взгляд, стало быть, избавляет нас от рабской зависимости и от прошлого, и от будущего. Мы не являемся ни порождениями необходимости неотменяемого прошлого, ни продуктами виде́ния, явившегося нам в Нагорной проповеди. Наша история и наши предвидения будут соответствовать по духу тем делам, в которых мы живем, движемся и имеем свое бытие. Наши ценности заключены в настоящем, а прошлое и будущее дают нам только опись средств и графики для их осуществления.

Мы всегда живем в настоящем; его прошлое и будущее суть расширение области, в которой могут совершаться его дела. Это настоящее есть сцена эмерджентности, дающей все время новое небо и новую землю, а его социальность — сама структура наших разумов. Поскольку общество оснастило нас самосознанием, мы можем персонально включаться в величайшие дела, развертываемые перед нами общением разумных Я. И коль скоро мы можем жить с собой так же, как и с другими, мы можем критиковать самих себя и делать ценности, в которые мы вовлекаемся через те дела, в которых участвует сообщество всех разумных существ, своими собственными ценностями.

Дополнительные очерки

I. Эмпирический реализм

Любому акту познания свойственны два момента: дедукция того, что должно произойти в опыте, если принятая нами идея окажется истинной, и реконструкция мира, которую подразумевает принятие этой идеи. Так, в теории относительности иллюстрацией первого является расчет видимых положений звезд вблизи Солнца при полном солнечном затмении и согласие расчетов этой теории с вращением перигелия орбиты Меркурия. Примерами второго служат теория искривленного пространства-времени Эйнштейна и доктрина пересекающихся временных систем Уайтхеда. Если не брать ошибки наблюдения, то так называемые экспериментальные подтверждения сохраняются как данные при любой альтернативной теории, в то время как реконструированный мир, возникающий из теории, никогда не бывает сам по себе окончательным. Новая теория будет реконструировать его так же, как его реконструировала ее предшественница.

Интересно заметить, что указанное различие в дефинитивной ценности данных и теорий, с помощью которых эти данные организуются и из которых они получают новое значение, не обусловлено высокой компетентностью в их добывании. Чем компетентнее данные обособляются и наблюдаются, тем вероятнее, что они останутся надежными элементами в формулировании и решении позднейших проблем; но логическое совершенство теории и ее широкая применимость никак не влияют на вероятность ее выживания перед лицом новых проблем. Об этом ясно свидетельствует установка сегодняшних физиков по отношению к Ньютоновой механике. На самом деле сами совершенство и полнота гипотезы ослабляют ее выживаемость перед лицом фундаментальных проблем. В распоряжении ученых оказывается постоянно растущий корпус надежных данных, а сам характер их исследовательских предприятий требует постоянной реинтерпретации мира, внутри которого продолжается исследование.

Как это сказывается на реализме ученого, на его уверенности в том, что вот здесь есть умопостигаемый мир, противостоящий его исследованию? Такой феноменалист, как Мах, находит свою реальность в данных, и готов — или должен быть готов — опознать в них новые единообразия, не чувствуя, что его поле реальности изменилось. Он может считать вещи и составленный из вещей мир просто удобными и субъективными упорядочениями данных, которые могут быть переупорядочены без воздействия на ту единственную реальность, которая интересует науку. Но наши конструктивные ученые не феноменалисты. Эйнштейн осуждает феноменализм[13], да и среди таких теоретиков, как Эддингтон, Вейль, Минковский или Уайтхед, мы не находим ни одного феноменалиста. Такие технические специалисты, как Резерфорд, Бор, Зоммерфельд, Планк или Шрёдер, могут устанавливать свои открытия только в терминах вещей и мира вещей, как бы далеко они ни отстояли от перцептуального опыта.

Данные — это выделенные элементы в мире вещей. Их обособленность преодолевается в новом мире гипотезы ученого, и именно в этом мире лежит реальность, которую он ищет. В своем познавательном поиске он не может остановиться на данных. Они относятся к стадии исследования, приходящей раньше достижения знания. Как бы ни был он неуверен в этом достижении, его импульс не удовлетворяется до тех пор, пока данные не примут форму вещей, включенных в некое упорядоченное целое. Эти вещи могут быть отдалены от нашего перцептуального опыта и располагаться в математической или логической интуиции, свойственной только эксперту; но именно миру, состоящему из объектов, а не из данных, его гипотеза дает по крайней мере предварительную реальность, не присоединяющуюся к ним как к простым данным.