«Фрам» в полярном море

Как только Йохансен справлялся с кормежкой собак, мы немедленно вносили в палатку мешки с провизией для ужина и завтрака и свои личные вещевые мешки[233]

, тотчас расстилали спальный мешок и, тщательно пристегнув откидную полу палатки, заползали в мешок, чтобы начать оттаивать свое платье. Занятие это было не из приятных: в течение дня все испарения тела пропитывали мало-помалу нашу верхнюю одежду и, замерзая, превращали ее в настоящий ледяной панцирь. Она становилась настолько жесткой, что, если каким-нибудь образом можно было бы сбросить ее с себя, она стояла бы сама собой; при каждом движении одежда громко хрустела. Насколько твердой и жесткой она была, можно судить хотя бы по одному тому, что обшлага моей куртки за время пути натерли мне у запястий глубокие раны до мяса. На правой руке рана, по-видимому, пострадала еще от мороза, и с каждым днем она становилась глубже. Я пробовал защитить ее повязкой, но она несколько зажила лишь к концу лета, а шрам от нее, очевидно, останется на всю жизнь. Когда мы в такой промерзшей насквозь одежде забирались вечером в спальный мешок, лед начинал медленно оттаивать, и на это затрачивалось немало теплоты нашего тела. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали, дрожа и стуча зубами от озноба; проходил, наверно, час, а иной раз и полтора, прежде чем по телу разливалось немного теплоты, в которой мы так болезненно нуждались. Наконец, одежда наша становилась мокрой и гибкой, но, увы, ненадолго: стоило нам выползти утром из мешка, – не проходило и нескольких минут, как одежда снова затвердевала. Нечего было и думать просушить ее в пути, пока стояли холода, а между тем она все больше и больше пропитывалась нашими испарениями. Не увеличивало удовольствия и то обстоятельство, что каждую ночь во время сна приходилось сушить у себя за пазухой или за поясом мокрые рукавицы, носки, подвертки, стельки из осоки. Мы и без того лежали всегда, словно обложенные мокрыми компрессами. А тут еще приходилось класть мокрые холодные вещи прямо на бедное голое тело! Но чего не сделаешь, если это необходимо. В награду утром мы могли надеть более или менее сухие вещи, что значительно улучшало самочувствие.

Но до чего нас клонило ко сну, пока мы, дрожа от холода, лежали в спальном мешке, ожидая, когда, наконец, поспеет ужин! Так как я исполнял обязанности повара, то волей-неволей должен был бодрствовать. Бывало, что это мне удавалось, но чаще, проснувшись, я убеждался, что все давным-давно переварилось. Когда кушанье было готово, мы с наслаждением уничтожали свои порции, лежа в мешке! Эти минуты были самыми светлыми в нашем тогдашнем существовании; мы целый день мечтали о них. Но часто так уставали, что глаза смыкались сами собой и мы засыпали, не донеся ложки до рта: рука бессильно падала вниз и пища проливалась.

После ужина мы позволяли себе некоторую роскошь, приготовляя изысканный напиток: воду такую горячую, какую только могли вынести, в которой растворяли творожный порошок сушеной сыворотки. Вкусом это питье – такой температуры, что только-только не обжигало рта, – напоминало кисловатое кипяченое молоко. Мы находили его чудодейственным и чрезвычайно укрепляющим; оно согревало нас с головы до пяток… Затем мы зарывались поглубже в спальный мешок, возможно плотнее стягивали его и, тесно прижавшись друг к другу, быстро засыпали сном праведных. Но и во сне мы продолжали тащить нарты и погонять собак – «на север!», «на север!». Меня не раз будили возгласы Йохансена, кричавшего во сне: «Пан! Баррабас!», «Гремучая Змея! Ну же, вперед, дьяволы!», «У-у-у, чертово отродье!», «Сасс, сасс!..»[234]

, «Ну, теперь все полетит к черту!..» – и я опять засыпал.

Когда мы согревались, нам обоим казалось, что в мешке довольно уютно; но насколько было тепло на самом деле, можно видеть из того, что, проснувшись однажды ночью, я почувствовал, что отморозил себе концы пальцев на руках.

А собаки спали прямо на снегу перед палаткой!

Утром мне, как повару, приходилось вставать пораньше, чтобы приготовить завтрак. На это уходило около часа. Один день мы завтракали шоколадом, бутербродами и пеммиканом; другой – кашей из пшеничной муки с маслом, овсянкой или чем-нибудь в этом роде. Запивали кипятком с творожным порошком. Когда завтрак был готов, я будил Йохансена; мы садились, не вылезая из спального мешка, и, разостлав у себя на коленях вместо скатерти одно из шерстяных одеял, – это называлось «накрывать на стол», – на нем сервировали завтрак. Приятно подкрепившись, делали записи в дневниках, и… наступало время трогаться в путь. Но какими усталыми мы себя чувствовали! Как часто готов я был отдать все на свете, только бы снова заползти на дно мешка и проспать там еще целые сутки. Это представлялось величайшим счастьем. Но нужно было спешить на север, все дальше на север! Мы одевались и выходили на мороз, чтобы приготовить сани, распутать постромки[235], запрячь собак и пуститься как можно скорее в путь. О, как жалели мы в эти тяжелые дни о теплых волчьих шубах, оставленных на «Фраме»!