Франц Иосиф. Любовь императора

— Я уже перестала восхищаться им как прежде, — признается королева, — потому что некоторые из его стихов неприятно задевают меня.

Вечером того же дня, когда Елизавета, лёжа в постели, воскрешает в памяти разговор с Кармен Сильвой, она вдруг ясно видит перед собой профиль поэта, знакомый ей по рисункам, при этом испытывает странное чувство, как будто его душа стремится извлечь из тела её собственную... «Борьба продолжалась несколько секунд, — описывает Елизавета это происшествие своей дочери, — но Иегова не позволил душе покинуть тело. Видение исчезло и, несмотря на разочарования последующей жизни, укрепило мою временами колеблющуюся веру и пробудило во мне ещё большую любовь к Богу».

Во время пребывания в Геркулесбаде Елизавета много времени отдала занятиям литературой, написала множество стихов, чему немало способствовала инициатива румынской королевы. Елизавета сама удивляется своей творческой плодовитости. 13 мая она отправляется в Синайю с ответным визитом к Кармен Сильве.

После того как Елизавета покинула Синайю, Кармен Сильву ещё долго не покидают мысли о сути её тёзки на троне.

— Человека, если только он не крутится как белка в колесе, не занимается однообразной работой, которую обычай предназначает для этой касты или для той категории людей, склонны обвинять в забвении своего долга. Если вдруг одному из них хватит мужества быть иным, думать и поступать не так, как все, его едва не забьют камнями все те, кто не способен уподобиться ему. Я всегда говорю: мода — для тех женщин, у которых нет вкуса, этикет — для людей, которым не хватает воспитания, церковь — для людей, которым не хватает религиозности, монотонный и однообразный труд — для тех, кто лишён фантазии или энергии.

Вернувшись в Вену после продолжительной разлуки, Елизавета с огромной радостью встретилась с любимой Валерией, которая была удивлена переменами в настроении матери. Она находит, что со смертью короля Людвига Елизавета сделалась такой набожной, какой она её никогда не знала. Теперь Елизавета всё объясняет волей всемогущего Иеговы, во всём полагаясь на него. «Однако, — пишет Валерия, — мамина набожность особого рода. Иная, нежели у других людей, не столько красноречивая, сколько восторженно-мечтательная, искренняя и отвлечённая, подобно культу мёртвых, который она в последнее время исповедует особенно в отношении Гейне и Людвига II».

Валерия всё ещё не уверена, действительно ли она любит эрцгерцога Франца Сальватора. Елизавета поощряет зарождающееся взаимное увлечение молодых людей. Однако во время поездки на озеро Аттерзее императрица спрашивает молодого эрцгерцога, был бы ли он рад ввязаться в войну и против кого охотнее выступил бы — против Германии, России или Италии. Франц Сальватор на это отвечает:

   — Мне всё равно.

Елизавета продолжает развивать свою мысль:

   — Выступать против немцев всегда печально — ведь это то же самое, как выступать против братьев.

   — Однако полагаться на их дружбу не стоит, — уточняет Франц Сальватор. — Я имею в виду пруссаков.

   — Собственно говоря, их нельзя упрекать в том, что они добиваются выгод для своей страны и обладают для этого всем необходимым. И потом не все немцы — пруссаки, хотя пруссаки — тоже немцы. Как набожны и дельны вестфальцы, как неиспорченны, жизнерадостны и образованны жители Рейнланда, Бадена и Вюртемберга! Какая железная дисциплина, какое усердие в учении, какая строгость и подтянутость по сравнению с нашими условиями, где без такого твёрдого порядка всё идёт гораздо более вяло и прежде всего не хватает, разумеется, желанных единства и сплочённости!

В конце мая императорская семья вновь останавливается в новой вилле «Гермес». Ни Елизавета, ни Валерия не чувствуют себя уютно в этом жилище, снаружи строгом, а внутри отличающемся чрезмерной холодной роскошью.

Появляется и кронпринц. Внешне ничто не говорит о его болезни, но дают о себе знать некоторые разногласия с женой, и близкие, родные люди по-прежнему проходят мимо друг друга и не находят общего языка. Рудольф, естественно, тоже постоянно занимается вопросами войны и мира.

   — Во время войны можно было бы снискать признание, — считает он, и тогда Валерия возражает:

   — Да, но это стоит человеческих жизней, а ты рискуешь своей собственной. — Он делает пренебрежительный жест и говорит приблизительно следующее:

   — Если уже успел насладиться всем, теряешь всякий интерес к жизни.

Сейчас это звучит совсем иначе, нежели в то время, когда он собирался прожить до ста лет.