«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Как ни странно, французов-соблазнителей, тем более из сословия гувернеров, нелегко отыскать и в беллетристике, хотя вообще «галлофобская» линия в ней присутствует с начала XIX века. Одно из редких исключений – ранняя повесть Карамзина «Софья», издевательски, но в основном верно пересказанная в романе М. Н. Загоскина «Искуситель» (1838): там заглавную героиню, «молодую и прекрасную женщину», вышедшую по собственной своей воле за шестидесятилетнего старика, соблазняет живущий в доме «Бог весть почему, какой-то француз Летьень», который оказывается соблазнителем в квадрате: совратив госпожу, начинает волочиться за ее горничной. В «Горе от ума» выпадов против «французиков» предостаточно, однако в роли соблазнителя господской дочери выступает не француз, а вполне русский Молчалин. Тот же Загоскин в знаменитом романе «Рославлев» (1831), конечно, осуждает свою Полину за то, что она в самый неподходящий исторический момент влюбилась во француза и в разгар войны 1812 года обвенчалась с ним, и заставляет ее заплатить за это собственной жизнью, однако француз здесь, во-первых, не гувернер, во-вторых же, отнюдь не соблазнитель, а, совсем напротив, законный супруг героини. Еще один принципиальный ненавистник французов, Ф. Ф. Вигель, описывая в «Записках» своего «соблазнителя» французского гувернера де Роленя, инкриминирует ему прежде всего цинизм и безбожие (одним словом, французское просвещение) и лишь под конец упоминает «нескромные речи и самые непристойные, даже отвратительные анекдоты», но уточнений все равно избегает. Максимум, что может быть инкриминировано французскому гувернеру в печатном тексте, – это никак не детализируемые «шалости» молодого повесы, о которых упоминает, например, Ф. Булгарин в «Записках Чухина».

Пожалуй, один из немногих, у кого эта тема выходит на первый план, – Пушкин. У него француз-учитель-соблазнитель действует в автобиографическом рассказе о собственных предках:

Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе.

Сходные эпизоды находим и в рассказе о судьбах вымышленных героев: в «Капитанской дочке» Палашка и Акулька «винятся в преступной слабости и с плачем жалуются на мусье, обольстившего их неопытность», а в «Дубровском» Троекуров через Машу приказывает Дефоржу, «чтоб он у меня за моими девушками не смел волочиться» – что, впрочем, в Машином французском переводе приобретает форму гораздо менее откровенную: «отец надеется на его скромность и порядочное поведение». Этот целомудренный перевод – модель, по которой российские власти вели разговор об опасности, могущей исходить от французских гувернеров.

Когда в 1850 году руководители III Отделения отчитываются о работе, проделанной за четверть века, они упоминают «порочные склонности и вредные политические идеи», «понятия, несогласные ни с нашею верою, ни с образом нашего правления», которые внушаются юношеству иностранными учителями и гувернерами «без всяких познаний», но не уточняют, к какой сфере – идеологической или физиологической – принадлежат эти пороки.

Авторы отчета гордятся принятыми мерами:

В отвращение этого [ «заразного» иностранного воспитания] в 1831 году Высочайше повелено воспитывать российское юношество, от 10 до 18 лет, не иначе, как в России; а с 1834 года никто из иностранцев не может быть учителем и воспитателем прежде выдержания строгого экзамена в науках и удостоверения в благонадежной нравственности. В то же время и самое домашнее воспитание в России подчинено наблюдению правительства. Это, остановив нашествие недостойных из-за границы, утвердило до некоторой степени в нашем отечестве национальное воспитание.