Фру Мария Груббе

А в том, что солдаты и ополченцы боготворили его, не было ничего удивительного, ибо он обладал в той же мере, как и его отец, король Христиан, даром привлекать и покорять народные сердца. Но и в других отношениях унаследовал он многое; ему передались отцовы вспыльчивость и невоздержанность, но с ними же и часть его талантов — находчивость и сметливость. К обинякам он не привык и был весьма прямодушен. Многолетнее пребывание при чужеземных дворах не сделало из него придворного, да и воспитания он был не очень-то порядочного: в обыденной жизни до обидного неразговорчив, а на службе рта не раскроет, чтобы не чертыхнуться и не облаяться, как последний матрос.

Но уж солдат он был так солдат. Несмотря на молодые годы (ему было только двадцать восемь лет), он наладил оборону города и руководил опаснейшими, но важными вылазками с таким превосходным пониманием дела и такой зрелостью планов, что вряд ли оборона была бы лучше в руках кого-либо из других подданных Фредерика Третьего.

Понятно, что имя Ульрика Христиана затмевало все прочие и что виршеписцы в своих стихотворных отчетах о вылазках восклицали, обращаясь к нему: «Победоносный Гюлленлеу, отечества спаситель!» — или приветствовали его:

«О, славься, полунощный Марс,Давид отважный датский!»

и желали ему, чтобы жизнь его стала подобной cornu copiae, сиречь рогу изобилия, исполненному хвалы и славы, здравия, благоденствия и счастья. И было вполне естественно, что не одна тихая вечерняя молитва заканчивалась мольбой к богу спасти и сохранить и ныне и присно господина Ульрика Христиана. Находились даже и такие праведные души, которые с воздыханием молили господа, да уведет стопы его со скользкой дворянской стези греховной и отвратит помыслы его ото всего дурного и обратит их к сияющему нимбу добродетелей, дабы тот, кто полною мерою добыл себе славу мира сего, причастился бы единственной истинной и праведной славе.

Марию Груббе очень занимал этот близкий тетушкин родственник. Ей все как-то не доводилось встретиться с ним ни у госпожи Ригитце, ни в другом месте. Видела она его лишь на улице, один раз, в сумерки, когда ей показала на него Люси.

Все говорили о нем. Почти каждый день рассказывали ей новые подробности о его храбрости. Она и слышала и читала, что он — герой, а рокот ликования, пронесшийся в толпе в тот сумеречный час, когда он проскакал мимо, произвел на Марию неизгладимое впечатление.

Великое имя, имя героя, возносило его над толпами заурядных людей. Она, в сущности говоря, никогда и не представляла себе, что герои впрямь существуют, как и другие люди. Вот царь Александр Македонский, Ольгер Датский, рыцарь Баярд и им подобные, вот это были герои так герои! Великие, далекие, блистательные фигуры, которые скорее были образцами или чем-то вроде того, нежели людьми, как все прочие. И подобно тому, как она, будучи поменьше, никогда не думала, чтобы кто-то мог научиться писать столь же красиво, как написано в прописях, так ей ни разу и на ум не пришло, чтобы кто-нибудь да мог стать героем. Герои — это нечто былое, что-то некогда существовавшее. А что можно было повстречаться с героем, героем живым, увидеть, как он скачет по Большой Перевозной, — этакая дичь ей и во сне не снилась. Жизнь показалась вдруг совсем иной: на свете были не только будни. Величие, красоту, многоцветную пышность, то, о чем повествуется в хрониках и песнях, — со всем этим, оказывается, можно повстречаться. Существовало и в самом деле такое, к чему можно было стремиться всей душой. Все, о чем толковали в народе и писали в книгах, — все это что-то значило, чем-то было въяве. Был смысл в ее неясных грезах и желаниях. Не с ней одной было так. Даже взрослые верили в это. Жизнь была великолепна, ослепительно великолепна.

Мария еще только смутно догадывалась об этом, была убеждена, что это — правда, но не могла еще увидеть воочию и ощутить, что это было именно так. Только один Ульрик Христиан был для нее чем-то осязаемым, лишь он был ей залогом, что все это так и есть. Поэтому все мечты ее и мысли вертелись вокруг него, и по сту раз на дню, заслышав конский топот, бросалась она к окну, а выходя из дому, нередко уговаривала покладистую Люси дать крюку, пока идут до дворца, — но они никогда его не видели.

И вот однажды в самых последних числах октября, после обеда, сидела она на подоконнике и плела кружева в продолговатой комнате, где был камин. Госпожа Ригитце сидела у камина, возле нее стоял тазик с пылающими углями. Из коробочки, которую она держала на коленях, брала она то и дело щепотку засушенных цветов и корицы и клала на уголья. Воздух в низком покое был жаркий, чадный и приторный, и сквозь широкие гардины, испещренные темными цветами, проходило очень мало света. Из соседней комнаты слышалось жужжание прялки, и госпожа Ригитце помаленьку начала клевать носом в своем мягком кресле.