Фуку

Пойдём со мною, команданте,в такие дали,где я не всхлипывал «Подайте!», —но подавали.В году далёком, сорок первом,пропахшем драмой,я был мальчишкой бедным-беднымв шапчонке драной.В какой бы ни был шапке царскойи шубе с ворсом,кажусь я мафии швейцарскойлишь нищим с форсом.Как бы в карманах ни шуршало,для подавальщиця вроде драного клошаранеподобающ.

Перрон утюжа, словно скатерть,тая насмешку,носильщик в жисть мне не                                              подкатитсвою тележку.Когда в такси бочком влезаю,без безобразий,таксист, глаза в глаза вонзая,бурчит: «Вылазий!»Сказала девочка в Зарядье:«У вас, мущина,есть что-то бедное во взгляде…Вот в чём причина!»И я тогда расхохотался.Конец хороший!Я бедным был. Я им остался.

Какая роскошь!Единственная роскошь бедныхесть роскошь ада,где нету лживых морд победныхи врать не надо.Единственная роскошь бедныхесть роскошь словав пивных, в колясках инвалидных,с присвистом сплёва.Единственная роскошь бедныхесть роскошь ласкив хлевах, в подъездах заповедных,в толпе на пасхе.Единственная роскошь бедных —в трамвае свалка,зато им грошей своих медных

терять не жалко.А если есть в карманах шелест,всё к чёрту брошу,и я роскошно раскошелюсьна эту роскошь.Умру последним из последних,но с чувством рая.Единственная роскошь бедных —земля сырая.Но не дают мне лица, лицауйти под землю.Я так хотел бы поделитьсясобой — со всеми.Всё, что я видел и увижу,всё, что умею,я и Рязани, и Парижу

не пожалею.Сломали кости мне на рынке,вдрызг избивая,но всё отдам я Коста-Рикеи Уругваю.От разделённых крошек хлебныхи жизнь продлится.Единственная роскошь бедных —всегда делиться.

Актриса не могла разломить краюху хлеба так, как его разломила когда-то сибирская крестьянка на перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах была ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в толпе любопытных старуху. У неё были глаза женщины, отстоявшей в тысячах очередей. Её не нужно было переодевать, потому что в восемьдесят третьем году она была одета точно так же, как одевались в сорок первом.

— Может быть, попробуете вы? — тихо спросил я.

Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок, прислонённый к бревенчатой стене железнодорожного склада. Не обращая никакого внимания на стрекот включившейся камеры, она не просто посмотрела на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его и поняла, что он — голодный.

— Иди сюда, сынок, — не произнесла, а вздохнула она и стала развязывать узелок. Она разламывала хлеб, чувствуя каждую краюху его шершавинку пальцами. Точно разделив пополам краюху, она протянула её мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом легонько поправив левой рукой седые волосы, выбившиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко рту лодочкой — так, чтобы не выпало ни одной крошки! — слизнула их, неотрывно глядя на жадно жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жалости, всё-таки прорвавшейся из полыхнувших мучительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у меня исчезло ощущение границ между временами, между людьми, как будто передо мной была та самая сибирская крестьянка из моего детства, протягивавшая мне половину краюхи той же самой рукой с тёмными морщинами на ладони, с бережными бугристыми пальцами, на одном из которых тоненько светилось дешёвенькое алюминиевое колечко.

Что может быть прекрасней исчезновения границ между временами, между людьми, между народами…