Фурманов

И не все гладко складывалось у них во взаимоотношениях с Чапаевым. Были случаи, когда Фурманов решительно и резко пресекал своевольные и анархистские поступки начдива. Были случаи, когда они даже после ссоры хватались за наганы. И экспансивный Чапаев даже писал рапорт об отставке. Фурманов всегда остывал первый. И не то чтобы шел на примирение. Но умел вовремя остудить начдива. Когда однажды Чапаев решил даже ехать к Фрунзе со своим рапортом, сумел задержать эту поездку. А потом, когда прошли дни горячих боев, вместе поехали в Самару, к командарму.

Фрунзе был болен, но сразу же принял их у себя на квартире.

Уже понаслышанный об их стычке, Фрунзе ни словом о ней не обмолвился. Сам рассказал о положении на фронте, о великих задачах, которые Ленин и ЦК партии поставили перед Восточным фронтом, а следовательно, и перед Чапаевской дивизией. Рассказал и про последнюю свою поездку в Москву, и про встречу с Лениным, и про голод в северных районах. Про необходимость удесятерить нажим, чтобы окончательно столкнуть Колчака с Волги. И Чапаев и Фурманов слушали командарма с огромным вниманием. Все же Чапаев попытался раза два вставить словцо о цели своего приезда. Но Фрунзе никак на это не реагировал, продолжал рассказ свой.

А когда рассказал все, что хотел, выговорился, что называется, до дна, и видно было, как сильно утомился, вдруг улыбнулся своей доброй, чуть хитроватой, так знакомой Фурманову улыбкой и промолвил:

— А вы еще тут скандалить собрались. Да разве время, ну-ка, подумайте… Да вы же оба нужны на своих постах, ну, так ли?

И стало им обоим неловко за пустую ссору, которую подняли в запальчивости в такое время. Фурманов, собственно, на такой разговор с Фрунзе и рассчитывал в глубине души. Когда прощались с командармом, чувствовали себя как наказанные дети. А Фрунзе еще шутил — напутствовал:

— Ладно, ладно… вояки…

Уезжали на фронт опять друзьями.

После митингов, которые проводил комиссар в освобожденных селах и деревнях, многие крестьяне «записывались» в армию.

Почти всегда с уходящими вперед полками увязывались ребята-подростки.

Любимцем одного из полков стал двенадцатилетний Степка. Десятки самых разных работ выполнял он в полку — ив разведку ходил, и проволоку прорезал, и патроны подносил.

На груди его сверкал огромный красный бант, сбоку болталась небольшая шашка, за пояс был заткнут трофейный кинжал.

Встретив его в полку, Фурманов хотел сначала «разоружить» и отправить подростка домой, к родителям.

Но все бойцы так сильно просили за него, а Степка так моляще смотрел своими иссиня-черными глазами, что комиссар уступил.

— А тебе не страшно? — ласково спросил он мальчугана.

— Нет, товарищ комиссар, я уже в разведку ходил, на брюхе подполз к проволоке, ножницами ее перерезал, а ночь-то была темная, да в деревню потом, и разузнал все, что приказал товарищ Петров, — запальчиво и гордо ответил Степка.

Степка остался сыном полка. Вместе со своими отцами он мчался в конную атаку, и красный бант, украшавший грудь его, развевался на ветру.

«Вот бы мне такого сына», — мечтал Фурманов.

Он очень любил детей и, вступая в новые города и деревни, прежде всего помогал оставшимся без призора детям, выделял для них лучшие помещения, создавал особые продовольственные фонды. Ная была для него в этом деле лучшей помощницей.

Каждая гибель друга наносила ему тяжелую, долго не заживающую рану.

В то же время за этот военный год он сумел вытравить остатки «чувствительности», сентиментальности, которые еще сохранялись в душе его.

После одного боя комиссару пришлось допрашивать взятого в плен белого офицера.

Накануне в занятом селении чапаевцы нашли трупы двух красноармейцев, зверски изуродованных белыми. Красноармейцы негодовали, хотели тут же расправиться с военнопленным. Им не перечил и сам Чапаев. Но Фурманов не допустил самосуда.

Он допросил белого офицера тут же, в присутствии бойцов. Офицер держался надменно.

Еле сдерживая себя, Фурманов довел допрос до конца. Стало ясно участие этого подонка в белогвардейских зверствах. Комиссар приказал расстрелять его.

«Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. К ночи я уже забыл. Сегодня, наутро, совершенно спокоен…»

Май был месяцем стремительного победоносного наступления Красной Армии.

4 мая был освобожден Бугуруслан. 13 мая штурмом взята Бугульма. 17 мая занят Белебей.

Чапаев и Фурманов часами не слезали с коней.

Основное место в дневниковых записях комиссара по-прежнему занимал Чапаев.

«Неугомонная натура, неспокойная, непоседливая — он все время должен находиться в движении. Если только приходится по необходимости оставаться на месте три-четыре дня — он тоскует, нервничает… Сотоварищи привыкли его видеть часто… Они все, как птенцы, работают под крылом Чапая. Он своей энергией воспламеняет их всех и не дает спать. Он все время их учит, все время подталкивает, бранит, чуть не бьет, а они любят, боятся и работают отчаянно…»