Фурманов

В эти тревожные, суматошные дни все время возникал перед ним образ друга. Он старался заглушить тоску работой. Вместе с Наей они проводили на фронт меньшего, Серегу. А бессонными ночами он опять писал о Чапаеве.

«Все эти дни, как только узнал я про катастрофу в родной дивизии, сердце ноет, словно сжали его клещами и давят, давят безжалостно. О чем бы я ни думал — встанет вдруг любимый образ Чапая, и все мысли побледнеют перед этим дорогим образом… Если бы он был жив (а в это все еще хочется верить. — А. И.), мы услышали б несомненно, но вести как раз все скверные: утонул в Урале, убит, пропал, переправляясь через Урал…»

Постепенно вся история страшной лбищенской катастрофы была установлена окончательно.

И в воображении Фурманова встает Чапаев в последние минуты его жизни, в те минуты, когда и он сам мог быть рядом со своим другом.

«Путей отступления у наших стрелков не было совершенно: с трех сторон казаки, а позади бурный, широкий Урал под крутым трехсаженным обрывом. Застыв над обрывом, они молча, сбившись друг к другу, ожидали неизбежно идущую, верную смерть. В это время Чапай был ранен в руку и в щеку: у него по одежде и по лицу струилась кровь, он держал в одной руке винтовку, в другой револьвер, чтобы в последний момент не даться живым в руки и пустить себе пулю в лоб. Он был прекрасен в своем мужественном терпении и спокойствии. Уже много бойцов свалилось в Урал, пораженные неприятельскими пулями, многие кинулись сами в бурные волны Урала, желая достигнуть противоположного берега, но редко кому удавалось переплыть быструю реку, и почти все пловцы погибли в волнах. На обрыве остался один Чапай… Больше Чапая никто не видел. Может быть, он тоже упал в бурные волны Урала, сраженный казацкой пулей, а может быть, сам угодил себе в сердце… Никто не знает, никто дальше не видел героя, благородного бойца Чапая. Казаки поставили на берегу Урала пулеметы и били по тем, которые пытались переплыть к другому берегу. Может быть, и Чапай кинулся в воду — измученный, израненный, ослабевший. Может быть, утонул в изнеможении, а может быть, и в волнах добила его меткая вражеская пуля…»

Он еще не думал тогда, комиссар Фурманов, что запись эта станет ядром для главы, завершающей книгу «Чапаев».

Но нельзя было уже ограничиваться лирическими записями в дневнике. И комиссар Фурманов, начальник Политуправления фронта, пишет статью «Как погибли товарищи Чапаев и Батурин» для ивановского «Рабочего края» и страстную листовку о Чапаеве для Красной Армии.

В листовке он подробно рассказывает о боевом пути Чапаева.

«Нет больше замечательного командира, нет больше легендарного героя, который водил свои полки и никогда не знал отступления. Красная Армия никогда не забудет твоих подвигов, дорогой Чапай. Ты блестящей звездой войдешь в историю гражданской войны».

Листовку читали в дивизиях, бригадах, полках, батальонах и ротах.

С особым волнением слушали слова, написанные бывшим своим комиссаром о бывшем начдиве бойцы Чапаевской дивизии, которую возглавил славный комбриг, помощник Чапая во всех боевых делах его, Иван Семенович Кутяков.

7 октября — в день годовщины взятия Красной Армией Самары — был организован «день Чапая».

На многочисленных митингах шли рассказы о подвигах его.' В Самаре на большом митинге выступил Фурманов.

Слушали комиссара, что называется, не переводя дыхания.

Об одном только не рассказал Дмитрий Фурманов — какой сложный путь прошла его дружба с Чапаевым и какую роль сыграл он, комиссар и представитель партии, в становлении самого Чапая и в закалке всего коллектива чапаевцев.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ДОКЛАД ЛЕНИНА.

ТУРКЕСТАН.

СЕМИРЕЧЬЕ. МЯТЕЖ

29

Теперь внимание Фурманова целиком переключается к Туркестану, к Туркестанскому фронту. Человек необычайно целеустремленный, он собирает все материалы о Туркестане, о быте населяющих его народностей, об его экономике, истории, советском строительстве.

Он вспоминает о том, как еще в Иваново-Вознесенске, перед отъездом на фронт, перед решающими боями с колчаковцами, мечтал Михаил Васильевич Фрунзе «откупорить оренбургскую пробку», открыть дорогу к хлопку Туркестана, чтобы двинулись эшелоны сырья к родному Иванову, чтобы опять задымили трубы знаменитых ивановских ткацких фабрик.

«И когда мы потом очутились на фронте, — вспоминал Фурманов, — казалось: самая острая мысль, самое светлое желание Фрунзе устремлены были именно к Туркестану. Лишь только «откупорили оренбургскую пробку», Фрунзе сам помчал в Ташкент, и с какой он гордостью, с какой радостью сообщил всем тогда о первых хлопковых эшелонах, двинувшихся на север; видно, в этот момент осуществилась лучшая, желаннейшая его мечта…»