Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма

28-го марта. Сразу меня поразила величина залы – на тысячу человек. Я подумал, что не хватит голосу, но ничего – за полтора часа и не охрип, и не спустил тона. Первым читал Шевченко, довольно нудно, потом я. Сначала несколько раз аплодировали. Потом начали шуметь. Когда дело дошло до Венеры и башмака, поднялся такой рёв и топот, что я думал, сорвут заседание. Шумели минут пять. Я же не уступал и держал башмак (Vera Shoe Бориса Лопатинского) в руке. Наконец, притихли. Я продолжал объяснения. Когда зашла речь о завёрнутых брюках, вновь подняли гвалт. В конце и аплодировали, и усиленно шикали. После моего доклада публика попросила перерыва. За перерывом читал Ларионов. <Далее> открылись прения и отменили остальные доклады¹¹⁵. Ещё в течение моего доклада было ясно, что публика жаждет скандала. Но не удалось. Оппонентам, [особенно] ругателям, шумно аплодировали. [Весь] вечер был по программе посвящён всем направлениям совр<еменного> искусства. Но, благодаря превосходству моего доклада и его долговременности, стал вечером футуризма. Оппоненты о футуризме преимущественно всё время и говорили. Когда я вышел возражать возразителям – поднялась буря, и говорить мне не дали. Вышел оппонент Алексеевский. Началась отборная ругань. Ларионов лишил его слова. Шум. Повскакали с мест. Ларионов звонит, кричит, ничего не слышно. Публика [ринулась] к эстраде. В этот момент какой-то студент подбежал к Ларионову и, схватив стул, хотел его ударить. Это-то и послужило началом драки. Таким образом, действовать начали не мы, и в газетах – враньё. Стул, схваченный студентом, опустился бы на Ларионова, если бы не я. Я поймал ножку и вырвал стул. Тогда студент дал мне подножку. Я поскользнулся и, разозлившись, залепил студенту. Поверх меня образовалась груда дерущихся. Я вылез и бросился к левой двери [за кулисы], таща [за собой] Гончарову, чтобы ей не досталось. Но в сей миг у эстрады очутились две дамы, усиленно мне шикавших. [На эстраде] там же стояли стаканы, из которых мы пили чай. Одна из дам схватила стакан и пустила мне в голову. Тогда я покидаю Нат<алию> Серг<еевну> и бросаюсь собирать стаканы, чтобы их унести и, тем самым, лишить публику лишних средств драки. Но дама хватает блюдечко и бьёт меня по голове. Какой-то иной студиоз рвёт карман пиджака. Видя, что дело плохо, я швыряю в них поочерёдно стаканы, блюдечки и, наконец, огромный пюпитр. Враги посрамлены, с дамами истерика, пюпитр падает [в толпу] и разбивается. Одновременно на правом фланге Ларионов, Дантю, Фаббри¹¹⁶

, Шевченко сражаются стульями и лампами. Вижу, бьют графины. На эстраду вскакивает чёрненький юноша и, размахивая руками, вопит: «Бей[те] футуристов!» Его сталкивают назад, а публика, вообразив, что это футурист, его лупцует. Сей юноша пострадал более всех и был, кажется, увезён в карете скорой помощи. Из публики был слышен голос Коли Чернявского. Не успел я запустить пюпитр (потом за него пришлось платить около двадцати пяти рублей), как руки пристава хватают меня за плечи и выталкивают за кулисы. Поэтому выступления Гончаровой я не видел. Сюда уже приволочены Ларионов и другие. Началось составление протокола. Из публики выразить сочувствие пришли только две девицы. Сломано [мебели] на 90 рублей – дюжина стульев, пюпитр, указка, чернильница, лампа, графин, пять стаканов и столько же блюдечек, прорван полотняный экран и т. д. Какие будут последствия, пока неизвестно. Ларионова, быть может, и посадят. На следующий день <был> вернисаж «Мишени». <Картины> Кирилла развешивал я сам¹¹⁷. Выставка очень интересная. Каталоги и проч<ее> посылаю. Любопытно выглядит между подписями имя Николая. О Кирилле писали лишь в «Столичной молве»¹¹⁸

, я послал. Публика путала Кирилла со мной и много останавливалась перед его картинами. Слышались речи – «Это тот самый, который сказал о башмаке» и т. п. Об моём докладе написали во всех газетах¹¹⁹. В «Русском слове» наврано¹²⁰

. Самая подробная рецензия в «Голос<е> Москвы»¹²¹. Я послал

те газеты, каких не достанете в Тифлисе. В понедельник вечером я уехал, т. к. позавчера необходимо было присутствовать в Университете на записи. Увы. Доходу никакого лекция мне не дала. Получил 70 рублей, но тридцать отдал за то, чем я швырял в толпу. Пятнадцать долгу отдал Чернявскому, а Петровичу – ничего, т. к. нужно было кое-что оставить для перехода на новую квартиру. Приехав сюда, я переехал на Кронверкский 65, кв. 7, где нанял комнату перед отъездом. Телеграмму о побоище послал потому, что ты, прочтя раньше этого письма заметку в «Слове», могла встревожиться. Догадался это сделать только здесь. Перешёл я потому, что детский плач и запах пелёнок слишком надоели. Теперь великолепная комната от домовладельца, [два больших окна на Кронверкский бульвар], чистый новый дом, солнце, в общем, лучшая из всех, какие имел. Вместо кровати – диван, шкаф и комод в передней, и потому – вид кабинета. Цена 19 [та же]. Обед в том же доме. За окнами Кронверкский бульвар, [деревья] и Петропавловский шпиль [и ничто не загораживает]. Завтра справляю новоселье. Вот всё. В общем, доклад считаю удачным. Прочёл хорошо, голос звучал прилично. Между прочим, моё первое выступление, мой экзамен, как я говорил публике, совпал с первым вечером футур<изма> и первым побоищем, то есть я начал эпоху. Скандалом доволен, ибо это необходимая реклама. Здесь в Петербурге его, конечно, не будет. Имя Зданевич теперь известно всей Москве. Тем самым заложен фундамент для строительства и побед. Знакомств новых множество. Из экзаменов записался на все. Первый 22-го апреля (Русское право), последний 29 мая (Энциклопедия). [Самочувствие прекрасно.] Хорошо время от времени подраться. Впрочем, если бы не скорое прибытие многочисленной полиции, нас могли бы изувечить. Такой ярости и таких ругательств я никогда не слышал и не видел. Удивительно бурная вещь – московская публика. Позавчера вечером меня здесь чествовали в «Вене»¹²². В Москве же, в воскресенье, ужиная в «Моравии»¹²³, вызвали по телефону сотрудника «Московского Утра» и дали интервью¹²⁴. Целую тебя, папу и Киру, Зину и Аркашу.