G"otterd"ammerung: cтихи и баллады

Пессимист встает из-за стола и выходит из комнаты.

Нынче трубы проржавели,Лебедою поросли.Кружат черные метели,Светит зарево вдали.Стало тихо, как в могиле,Не горит ни фонаря,И трясиною застылиНефти мертвые моря.Разгулялись злые бесыНад руинами трубы,Неподвижны “мерседесы”Как гламурные гробы.

Поднялися из подвалов,Словно тучи саранчи,Стаи мрачных маргиналов —Прежней жизни палачи.Как гиены по пустынеВсюду рыщут босяки,И глазницами пустымиПялятся особняки…

Вбегает Пессимист, бледный, с прыгающими губами. Он кричит запинающимся голосом.

Пессимист

Вы сидите тут, вам весело,Алкоголь гудит в башке,

А там менеджер повесилсяНа своем, блядь, ремешке.Рвота рот ему забила,И сработала кишка,И вот пряжка отскочилаОт его, блядь, ремешка.

Протягивает дрожащую ладонь, в ней блестит пряжка с надписью HUGO BOSS. Все вскакивают из-за импровизированного стола, опрокидывая икеевские табуретки. Подбегают к Пессимисту, толкаются вокруг него, зачем-то разглядывая пряжку.

Сатин (берет пряжку с ладони Пессимиста, держа указательным и большим пальцами правой руки, подносит ее к глазам, задумчиво произносит)

Надо же, пряжка. Эк его как.То-то кусал он все локти.

(С неожиданной злобой продолжает.)

Захотел удавиться — на тебе в руки                                                      флаг!Но зачем, дурак, песню испортил?

(Размахнувшись, швыряет пряжку с надписью “HUGO BOSS” в окно, кое-как заклеенное пленкой и разломанными картонными коробками. Попав в одну их многочисленных щелей, пряжка вылетает наружу.)

Занавес

Конец третьего действия

2008

Захар Прилепин

Печальный плотник, сочиняющий стихи

Такое редко случается: услышишь восемь строк — и все. Убит наповал.

В случае с Емелиным именно так и было.

Вот эти они, эти дикие и чем-то завораживающие стихи.

«Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».

И дальше:

«Где Он, тот, что вроде / Умер и воскрес? / Из лесу выходит / Или входит в лес?»

Я иногда повторяю эти строчки про себя, совершенно не зная, о чем они.

В Емелине есть странный парадокс.

С одной стороны, нет ничего глупее, чем воспринимать все его тексты абсолютно всерьез, — что делают иногда буйные поборники тотальной толерантности (национальной, сексуальной и т. д., и т. п.). Нужно быть удивительно плоским и лишенным минимального чувства юмора человеком, чтоб не слышать, что больше всего и безжалостнее всего Емелин издевается сам над собой; или, если угодно, — над своим лирическим героем.

С другой стороны, нет ничего пошлее, чем воспринимать сочинения Емелина как срифмованные хохмы, и, слушая его, своеобразно напрягая лоб и скулы, только и ждать момента, когда можно в голос засмеяться. Нет ничего пошлее, говорим мы, потому что Емелин — это очень всерьез.

Парадокс, да.

Причем не единственный парадокс.

В Емелинской поэтике органично соединены элементы плача, порой переходящего почти в истерику — и глубочайшей сердечной сдержанности, мало того — человеческого мужества — очень внятного, ненаносного, последовательного.

Емелин кажется асоциальным типом — при том, что его тяга к упорядоченности и теплоте мира, или, если опять же угодно — социума, огромна. Сиротство как блаженство Емелин не собирается испытывать. Его блаженство — усыновленность; да и не только его — ведь он за многих брошенных и кинутых впервые подал голос.

Емелинские стихи абсолютно лишены той ложной многозначительности, что является признаком подавляющего большинства поэтических сочинений настоящего времени — и любую строку, написанную Емелиным, едва ли удастся наделить какими бы то ни было иными смыслами, кроме тех, что лежат на поверхности.