Гайдзин

Что было ещё более странным, так это пришедшая к ней вдруг ясность ума; вся тяжесть будто бы исчезла, не печаль, печаль оставалась, но с какой четкостью её разум теперь рассматривал проблему за проблемой, без оцепенения, никогда не смешивая их, предлагая решения, ответы — и ни разу она не ощутила привычного страха, от которого начинало ныть сердце, даже намека на страх.

Тревогу — да, по-другому, понятно, и быть не могло, но больше никакой тошнотворной паники и нерешительности.

Теперь она могла вспомнить тот день и ту ночь во всех подробностях, без давящей, нечеловеческой, омертвевшей незаполненности. Во мне умерла способность что-то чувствовать? Навсегда? Правда ли то, что сказал сегодня утром доктор Хоуг: «Не волнуйтесь, вы излечились от всех недугов. Покуда вы способны плакать время от времени и не бояться мысленно возвращаться назад, если того желает ваш разум, жизнь ваша будет прекрасна, день ото дня все лучше и лучше. У вас есть молодость и здоровье, вся жизнь впереди, открыта перед вами...»

Mon Dieu, какие банальности они вечно твердят, эти доктора. После Хоуга Бебкотт. Опять то же самое. Он был внимателен, высок и нежен — нежность, которая легко могла превратиться в страсть, позволь она это. Больше никакой страсти, подумала она, не раньше, чем я буду свободна. И в безопасности. Свободная и в безопасности.

Её тело отдохнуло. Никакой слепящей боли в голове, совсем никакой, никаких пронзительных криков внутри. Она сразу же поняла, где она, кто она и почему была здесь, и почему одна, и что случилось. Пережила все снова, наблюдая себя в этом дневном кошмаре, чувствуя все, но как бы издалека, не участвуя в этом по-настоящему: она видела, как её разбудил пронзительный вой Чена, с корнем выдрал её изо сна, видела, как она в панике трясет Малкольма за плечо, пытаясь разбудить и его тоже, потом замечает кровь у себя на ногах, холодеет от страха при мысли, что порез был слишком глубоким, и тут же соображает, что это он, это его кровь и что он мертв, мертв, мертв.

Она выпрыгивает из постели нагой, не замечая этого, обезумев от ужаса и пронзительно крика, не веря своим глазам и ушам, молясь про себя, чтобы все это оказалось дурным сном, в каюту врываются другие люди, А Со, А Ток, кто-то прикрывает её наготу, голоса, крики, вопли, вопросы, вопросы без конца, пока каюта не обрушилась на неё и она не провалилась в черную пустоту и ужас. Потом капитанский мостик, она мерзнет и горит огнем, и вопросы, и никаких ответов, её рот на замке, голова объята пламенем, запах крови, вкус крови, кровь на её бедрах, руках, в её волосах, и бунтующий желудок.

А Со помогает ей сесть в ванну, вода прохладная, её никак не нагреют достаточно, чтобы смыть его смерть, новый приступ рвоты, потом слепящий яд наполнил её , увлек под воду, пока она не очнулась и не увидела себя орущей во весь голос на Хоуга, живое воплощение уродства, о, как он уродлив.

Дрожь пробежала по её телу. Неужели я должна буду стать такой же, когда состарюсь? Во сколько лет наступает старость? Для некоторых довольно рано. Что именно она говорила Хоугу, она даже сейчас не могла вспомнить, помнила только, что яд вдруг хлынул из неё стремительным потоком и, когда он иссяк, пустоту заполнил глубокий, здоровый сон.

Мне есть за что благодарить Хоуга и ненавидеть Бебкотта — это с его снотворного началось мое погружение в отчаяние. Мне больше не страшно, и я не чувствую в себе отчаяния, не знаю почему, но это так благодаря Малкольму, и Хоугу, и этому неопрятному маленькому адвокату, у которого так пахнет изо рта, и Андре. Андре по-прежнему мудр, он по-прежнему мое доверенное лицо и останется им, пока я буду платить. Да, он шантажист. Это не имеет значения. Чтобы помочь себе, он вынужден защищать меня, а потом... что ж, есть Бог на небесах, и жернова мельницы Господа мелют медленно, но мелют очень мелко.

Мне кажется, теперь я могу справиться со своей жизнью, если буду осторожна.

Пресвятая Дева, мы так давно договорились, что я сама должна помогать себе и не могу зависеть от одного или нескольких мужчин, как мои остальные несчастные сестры. Я знаю, что я грешница. Малкольм был по-настоящему единственным человеком из всех, кого я встречала, кто был мне действительно нужен, кого я любила и за кого по-настоящему хотела выйти замуж, любила так, как только может любить глупенькая девочка-подросток. Правда ли, что первая любовь — это истинная любовь? Или любовь это зрелое чувство, доступное лишь взрослым? Я теперь взрослая. Была ли моя любовь к Малкольму взрослой? Я думаю да, я так надеюсь, что да.

Но мой дорогой мертв. Я принимаю это. И что теперь?

Тесс? Гонконг? Андре? Горнт? Дом? Тесс?

Все по порядку.

Сначала мой любимый должен упокоиться с миром. Как подобает.