Галя

— Весьма сожалею, моя милая, но это одна из тех просьб, в которых я буду вынужден тебе отказать. Своего обращения с Галей я не переменю. Ради чего, скажи мне, я причиню боль этой бедной одинокой девушке? Для чего отстраню от себя, отниму у нее то, что ей дорого? Ведь в том, как она меня называет, в этом «дядя Миша» для нее заключается известный отрадный самообман: его создал себе одинокий ребенок. Еще более одинокая девушка, лишившаяся со смертью матери последней родной души на земле, крепко держится за свою иллюзию, хочет верить, временами даже верит, что она не всем чужая, что есть и у нее близкий человек, «дядя Миша»! Сколько отрады в этих двух словах, сколько сладости в этом мираже! Это может понять только тот, кто сам испытал и выстрадал свое одиночество. Мое «ты», я уверен, ценно для нее потому, что дополняет ее иллюзию. И чтобы я вдруг отнял единственную отраду у этой милой, преданной, горемычной сиротки! Я, который искренне привязан к ней, которую люблю как родную, люблю за ее душу, понятную и действительно родную мне. Спрашивается, для чего? Порядочный человек поймет то доброе чувство, которое может, как родных, связать и посторонних людей. Если же это не понравится каким-нибудь исковерканным пшютикам, погасившим в душе своей Божью искру и здравый смысл, или пустым светским дамочкам и девицам, — пусть извинят: мне поздно и не к лицу менять свои взгляды, — горячо проговорил Таларов. — И потом, — слегка успокоившись, добавил он, — я бы покорно просил тебя не посвящать Галю в то, что ты только что сказала мне. Это была бы совершенно ненужная жестокость, лишний удар по ее чуткому самолюбию, которое вообще слишком мало щадят, да ни к чему и не повело бы, — заключил он.

— Это ее-то самолюбие унижают! — негодующе вспыхнула Марья Петровна. — Извини, мой друг, эту нищую девчонку безмерно возвышают. Еще раз прости, но тактично ли было с твоей стороны предлагать и настаивать на ее участии в спектакле? — открыла наболевшее место Таларова.

— Ты забываешь, что не я поднял этот вопрос: выразил и поддерживал свою просьбу Ланской, я только присоединился. Если бы начал я, это, конечно, было бы признано одной из моих «диких» выходок, доказательством моей невоспитанности и сумасбродства. Между тем Ланской, перед авторитетом которого вы все, насколько я заметил, преклоняетесь, аристократ, предводительский сын, сам пригласил «дворовую девчонку», как ты сейчас выразилась. Убежден, что Бориса Владимировича ни мое обращение с Галей на «ты», ни ее «дядя Миша» не шокирует. Как видишь, дело тут не в происхождении, а в душе, в чуткости человека.

Лучше прекратим этот разговор. А за чай благодарю, — закончил Таларов, поднимаясь с места и оставляя Марью Петровну одну в самом скверном расположении духа.

— Ах, дяди Миши нет? — через несколько минут после ухода Таларова воскликнула Галя, появляясь в дверях столовой с крынкой в руках. — А я хотела спросить, не выпьет ли он парного молока…

— Кого хотела спросить? — останавливая пристальный, сердитый взгляд на лице девушки, строго вымолвила Марья Петровна.

Галя поняла намек и ярко вспыхнула. Она всегда инстинктивно избегала называть так Таларова в присутствии его невестки, на этот же раз эти ненужные слова непроизвольно сорвались с ее языка!

— Я хотела спросить, не пожелает ли Михаил Николаевич парного молока? — оправившись, твердо выговорила девушка.

— Ах, Михаил Николаевич… — подчеркнула Марья Петровна. — А то я не поняла, о ком ты говоришь. Спроси его самого, он только что вышел на веранду.

— Не угодно ли вам молока, Михаил Николаевич? — отыскав Таларова, через несколько минут спросила Галя.

— Михаил Николаевич? Что так почтительно и холодно? — улыбнулся было он, но по выражению лица и по голосу девушки тотчас же понял, что та чем-то расстроена.

«Верно, сказала-таки ей эта ведьма», — догадался он, мысленно давая невестке столь нелестное прозвище.

— Что ж это, однако, Галочка? С нынешнего утра ты не хочешь больше признавать меня дядей? Так я тебе чужой? Дана чистая отставка, без мундира и пенсии? За что же? А-а? — допытывался Михаил Николаевич, желая шуткой развлечь огорченную девушку и вместе с тем удостовериться в своем предположении.

— Дядя Миша, как вы можете так говорить! — воскликнула Галя, поднимая на него полные слез глаза.

Она никогда не плакала, и эти влажные глаза доказывали Таларову, как ей тяжело.

— Не сердитесь, дядя Миша, но больше я не буду так называть вас… Не могу…

На последнем слове девушка проглотила душившие ее слезы, что послужило Михаилу Николаевичу лучшим доказательством справедливости его предположения относительно невестки. Убедился он также в том, насколько правильно понимал душу Гали, как верно предсказывал ту боль, что вызвала бы в ее сердце одна только внешняя перемена их отношений, и бесконечная жалость к этому преданному, обиженному существу наполнила его душу.