Галиция против Новороссии

В результате на этом этапе начались реальные действия галицких русинов, направленные на поддержку российских войск. Галицкие русины начали оказывать всемерное содействие русской армии, информировали ее о расположении и передвижениях австрийских подразделений, служили проводниками, повреждали телеграфные линии в тылу австрийских войск. Иногда действия отдельных жителей носили характер партизанской войны. Так, один из русинов из села Старо-Лисецы запер в сарае и сжег 25 австрийских гусаров, за что впоследствии сам был казнен[110]. Впрочем, случаи открытого сопротивления были единичны.

Но ведь так, по сути, и разгорается любая партизанская война: необоснованные репрессии оккупационных властей получают ответ в виде нарастающего народного сопротивления, которое, в свою очередь, провоцирует новые репрессии властей. И закручивается порочный круг. Единственный важный момент, делающий ситуацию в Галиции нехарактерной для обычной партизанской войны и народного сопротивления, – война развернулась не против оккупантов, но против собственных властей, фактически спровоцировавших глухой саботаж в провинции, население которой еще каких-то 40–50 лет назад было самым лояльным в Австро-Венгрии. Вена смогла быстро убедить русинов, что спастись, физически выжить они могут, только оказывая сопротивление австрийским войскам и опираясь на защиту русской армии.

Не лучше для австрийцев обстояли дела и среди русинов, призванных в армию. Большую тревогу у австро-венгерского командования вызвал бунт в 80-м пехотном полку, в значительной мере укомплектованном галицкими русинами. Когда офицеры стали призывать их к борьбе с «азиатами-москалями», из строя послышались выкрики: «Русский – не азиат, он брат наш родной, мы не будем стрелять в него!» Более трети всех солдат полка отказались воевать против России. Их отделили от остальных военнослужащих, обещая послать на другой фронт. Впоследствии каждый десятый из них был расстрелян. Остальных поодиночке влили в венгерские части, посланные, однако, действительно, против других армий (не против русской)[111]

.

«Солдаты из русских ищут лишь удобного случая, чтобы сдаться русским войскам», – свидетельствовал тот же Лакингер. «Множество украинцев, насильно мобилизованных в австрийскую армию, совсем не рвались проливать кровь за цесаря и часто сдавались в русский плен», – признавали украинские историки[112]. В свою очередь, современный исследователь отмечает: «С самого начала войны русины поголовно сдавались в плен русской армии»

[113]. Обратим внимание, что термины: «русины» (современного исследователя), «украинцы» (украинского историка) и «русские» (австрийского жандармского ротмистра Лакингера, современника событий) – относятся к одному и тому же народу.

Таким образом, совершенно необоснованными репрессии австрийских властей второй волны, развернутые в 1915 году, назвать трудно. Страна вела войну, а, по законам военного времени, сотрудничество с врагом является преступлением, караемым смертью. Однако массовый характер репрессий, их ярко выраженный этнический характер и отказ от соблюдения минимальной юридической процедуры выводят их за рамки естественного права государства на самозащиту и переводят в разряд военных преступлений и преступлений против человечности.

Людей бросали в концлагерь, в тюрьмы, казнили без суда и следствия по одному только доносу, а то и по подозрению. «Каждый священник, учитель, чиновник и даже крестьянин, о которых было известно, что они не употребляют украинского фонетического правописания, был подозреваем в шпионстве в пользу России», – свидетельствовала пресса[114].

«Эти люди, которые учатся по-русски и которые говорят, что русский язык является их материнским языком, а малорусский язык считают крестьянским говором, не могут быть хорошо расположены к Австрии», – заявил в 1915 году на судебном процессе над русскими деятелями в Вене украинский деятель Т. Ваньо, выступавший там как свидетель обвинения[115]. Таким образом, приверженность автохтонного населения Галиции родному материнскому языку уже тогда трактовалась украинскими националистами как враждебность в отношении государства и считалась достаточным основанием как минимум для уголовного преследования.