Гамлеты в портянках

— Саня, я влюбился, — так тепло произнёс Саркисян, что весна почувствовала себя дрянью, услышав такое и не наступив. — Небо, оно же ведь, оказывается, синее-пресинее, а не синее.

— Я бы даже сказал — в розовом цвете, — пошутил Кузельцов.

— Смеёшься?.. Ты бы видел её.

— Ты о Машке, поди? Армян, она же…

— Ты чё хочешь сказать, что она некрасивая, что ведёт себя как-то не так? — гневно перебил Саркисян.

— Нет, она красивая, да. Но она, как бы тебе сказать-то? Она… безотказная что ли, если можно так выразиться.

— Заткнись, я ничего не хочу знать! — зажав уши, вскричал Саркисян, и на его лице появилась гримаса боли.

— Всё, всё — успокойся, — взяв друга за плечи, произнёс Кузельцов. — Я имел в виду, что безотказность в каком-то смысле тоже хорошее качество, если смотреть не предвзято.

— Сволочь!.. Сволочи, я знаю, что вы думаете о ней!

— Да-да, у меня просто несовременные подходы. Машка, она действительно.

— Мария!!!

— Мария, Мария. Не блажи только.

— Ты ей в рот давал! Вы все! Вы, вы!

За время короткого диалога смех уже успел исстрадаться в груди Кузельцова, как евреи в египетском плену, и просил исхода. Сержант покраснел от натуги. Саркисян щеголял ему по рёбрам без приложения рук. Когда весёлые предательские всхлипы вот-вот должны были начать самопроизвольно выбрасываться из Кузельцова толчками, он заставил себя подумать о плохом. С энтузиазмом взялся он хоронить родственников. Любимые тётки оказались не такими уж и любимыми, как ему представлялось, и Кузельцов за неимением времени и сил противостоять хохоту, просто вынужден был оставить в живых и племянницу, и трёх двоюродных братьев, и дядьку с Нижнекамска, и двух бабок, и деда-ветерана, и даже отца с сестрёнкой Дашенькой. После тёток он, недолго думая, отправил в досрочную могилу родную мать. Не дав себе передохнуть, Кузельцов для усиления горя молниеносно воскресил убиенных им тёток, чтобы на фоне смерти матери всеобщая жизнь казалась преступлением, а потом, что называется, до кучи похоронил себя за оградой кладбища, как самоубийцу. Сработало.

— Базар фильтруй, — напал Кузельцов. — Ей никто не давал! Её даже никто не трахнул! Может, ты её, сволочь, поимел?!

— Сань, ты не гонишь[63]? — схватил друга за грудки Саркисян.

— Слухам поверил. Всё, я теперь с тобой в разведку не ходок.

— Так я ж не с разведвзвода вроде.

— Так говорят просто, нерусь, — пояснил Кузельцов и махнул рукой: «А-а-а, чё тебе объяснять? Один чёрт не поймёшь, в диаспоре надо меньше ошиваться».

— Сам ты нерусь, — обиделся Саркисян. — Чуть что, так сразу нерусь.

— Я, может, сам почти в неё втюрился, а теперь всё — нельзя! Потому что ты мне друг… был.

— Не был — есть! Саня, не был — есть! Мы их всех заткнём, — да?

Кузельцов вскинул брови, но твёрдо кивнул в знак согласия.

— И взводного с «махры»? — нажимал Саркисян.

— Дизель так дизель, чё теперь.

— Спасибо, Сань. Я ведь понимаю, кто она. Она даже не за бабки… Ей нравится.

— Что?! — оторопел Кузельцов от такого поворота. — Ах, ты! Нет, ну ты!

— Но ты ведь тоже!

— Нет, ты пацана что ли во мне увидел?! Я за блядь, за шалаву последнюю подписался, на которую ты — ты запал! Она мне никто, а я за неё в дисбат!.. Ну, всё. Она мне сестра теперь, и ты поимеешь её только после свадьбы. Только когда я разрешу!

— Это моё личное дело, — заявил Саркисян.

— На тебя заведут личное дело, если ты к ней прикоснёшься. Всё-всё, ты любовь свою продал, ты и меня — ты всех теперь продашь! У тебя не хватило смелости посмотреть правде в глаза. Ты не сказал: «Она шалава, ну и что? Я всё равно люблю её». Ты трус и эгоист, Ара… Герц, сделает то, что надо сделать, чтобы ты пошёл в увал. Сделает. И я хочу, чтобы она послала тебя. Она большего достойна. Базар окончен.

Бормоча «надо же — повёлся, как пацан», Кузельцов направился к колонне. Опустив голову, Саркисян поплёлся за другом.

Вдалеке, на плацу, расходился в песне пехотный запевала, прозванный дядей Стёпой за высокий рост.

— Батарею поведу я, — обратился Кузельцов к своему замкомвзводу Котлярову, глядя на плац.

— А чё так? — спросил Котляров, старший сержант с вкрадчивыми кошачьими манерами и каким-то не по-мужски размытым, как некачественная фотография, характером.

— Надо, — буркнул Кузельцов, не желая вдаваться в объяснения, и подумал про Котлярова: «Хоть бы уж сволочью был, а то ни то, ни сё, стоять рядом западло».

— А то я могу, комбат здесь, — подлизался Котляров, хотя понимал, что это лишнее.

— Батарея! — пропустив мимо ушей реплику Котлярова, обратился Кузельцов к колонне. — Слышите, как поёт этот пидор с «махры»? Чё там говорить — здраво поёт. Задиристо поёт, как петух спозаранку, высоко, как кастрат, поёт. Но яйца с хреном у него есть, иначе не призвали бы. Значит, он талант. И всё-таки ему чего-то не хватает. Чего, интересно?

— Мозжечка! — весело резанул кто-то из последних рядов.