Гамлеты в портянках

Раздались смешки. Курсанты вполголоса принялись обсуждать отсутствие мозжечка у дяди Стёпы и до того развили тему, что пришли к твёрдому убеждению, что отсутствие мозжечка — это заразное, и что все пехотинцы из-за дяди Стёпы теперь без мозжечка, и только комбат с мозжечком, так как был привит ещё в училище.

Посмеиваясь вместе со всеми, Кузельцов то и дело поглядывал на понурого Саркисяна. Внезапно Кузельцов стал серьёзным. Серьёзность на его лице быстро сменилась печалью — той наносной печалью приличия, в которую облачаются люди, хоронящие седьмую воду на киселе и берущие организацию похорон на себя, так как близкие родственники раздавлены горем и ничего не соображают.

Настроение «духов» заглядывало в рот настроению Кузельцова.

— Ответ хороший, а нужен верный, — сказал Кузельцов. — Как думаешь, Герц?

— Дядя Стёпа больше тащится от себя, чем поёт, — прозвучал ответ. — Ещё неделя плотных репетиций, и мы с Доржу его заткнём.

— У вас нет недели, затыкать будете сегодня.

— Уже сегодня?.. Как?

— Как пробоину.

— Но товарищ сержант… Ещё ведь спотыкаюсь на верхних этажах.

— Костыли возьми.

— Есть, — уныло сказал Герц. — Постараюсь.

— Не постараешься, а как надо!

— Спою.

— И как, интересно?

— Как… одинокий пастух в поле.

— Не понял.

— Для коров в тоске по людям.

— А Доржу тогда как под тебя подстраиваться?

— Пусть поёт, как чабан на сцене.

— Типа, для людей в тоске по баранам? — спросил Кузельцов и, ухмыльнувшись, бросил: «Ну и кадры! Кому расскажи — не поверят!»

— Кадры как кадры, — исподлобья посмотрев на Кузельцова, сказал Герц.

— Ладно, не грузись… Как остальным-то петь?

— Как обычно. Орать.

— Замочу пидора, — произнёс сержант Литвинов, стоявший впереди Герца, и, не оборачиваясь, ударил Александра локтем в живот. — До фига умничает. Бесит — отвечаю.

«Черпака» Литвинова, командира третьего отделения ПТУР взвода, боялась и ненавидела вся батарея. Это был бесстрашный, решительный, волевой и жестокий сержант с массивной квадратной челюстью и маленькими глазами, сверкавшими из глубоких глазниц, как пулемётные огни из амбразур дзотов. Никто не мог вынести его тяжёлого, как бетонная плита, взгляда. Однажды Герц ради эксперимента решил проверить, сможет ли он смотреть в глаза Литвинова дольше обыкновенного и не сломаться. Взгляды скрестились на взлётке. Герц сразу ощутил панический страх, хотя не было никакой реальной опасности. Александр вспомнил переживания из далёкого детства: двоюродный брат накрывает его голову подушкой и начинает всем весом придавливать к койке. Кромешная тьма, нехватка воздуха, конвульсивные движения тела и запертый в груди крик: «Мама!». Словом, Герцу дорого обошёлся его эксперимент. Если бы в момент сцепки взглядов Александру был отдан приказ «На очки!», то он бы опомнился только тогда, когда от его активных действий в туалете запахло бы весной или, скажем, — мятой (чтобы избавить уборную от вони, курсанты регулярно мазали косяки и двери пастой «Жемчуг»). Герц должен был благодарить Бога за то, что во время его эксперимента Литвинов находился в добром расположении духа, и пулемёты в амбразурах сержантских глазниц молчали. Водилась за сержантом одна слабость, шедшая вразрез с его ярко выраженным мужским началом и вызывавшая брезгливость у «духов». Когда у Литвинова было хорошее настроение, он начинал душевно беседовать с курсантами «за жизнь». Всё бы ничего, но во время таких бесед голос сержанта становился косолапо-женским, как у неопытного (впрочем, как и у опытного) представителя сексуального меньшинства, и курсанты начинали подумывать о том, что лучше им всё-таки не нравиться сержанту, чем нравиться. Между собой «духи» звали Литвинова чёрно-голубым и боялись вспышек его доброты не меньше, чем приступов ярости. Правды ради надо отметить, что сержант не относился к разряду «иных» или же успешно подавлял свою небесного цвета натуру. Если он и трахал курсантов, то всегда делал это приличными частями тела: руками и ногами.

— С хрена ли ты моего «духа» долбишь?[64] — с недовольством спросил Кузельцов у Литвинова.

— Залупастый потому что.

— Чё это?

— Умничает до фига.

— Он здравый, не фиг его долбить.

— Здравые шарят.[65] А он тебе чё зашарил?

— А тебя колышет?!. Когда проверка прикатывает, моих, если что, дневальными ставят. Потому что они шарые. Они подпола[66] дважды майором не назовут, как твои.

— Зато мои балабас мне тащат.

— Нехватан что ли?

— Причём тут это?