Ганзейцы. Савонарола

Госвин Стеен в этот день был уже не в конторе своей, а в уютной комнатке верхнего этажа. Празднество и торжества последних дней сильно его утомили. Он от души был рад успехам ганзейцев, но на сердце его всё же было невесело, там всё ныла старая, незажившая рана, и он не мог спокойно видеть людей, наслаждавшихся семейным счастьем и согласием у своего домашнего очага. Он много думал теперь о прошедшем. Особенно живо представлялся в его памяти тот день, когда Мехтильда одарила его мальчиком, и он, счастливый отец, при виде этого ребёнка и смеялся, и плакал. Ему вспоминалось, как он впервые прижал малютку к своему отеческому сердцу и как оно тогда радостно билось. Вспомнились ему потом и всякие причуды подрастающего ребёнка, и он при этих воспоминаниях улыбался сквозь слёзы. А там и годы учения, в течение которых он частенько забегал к отцу в контору для решения какой-нибудь мудрёной задачи. И всё милее, всё прекраснее вырастал и развивался мальчик и стал юношей, с которым отец тесно сдружился, потому что гордился им, и говорил себе, что этот юноша будет со временем достойным его преемником и владельцем старой фирмы. И Госвин Стеен вспоминал, как он был счастлив этой любовью к сыну и как ежедневно и ежечасно благодарил Бога за то, что ему дан был такой сын. Тревожно следил он за тем, чтобы Реймар не знал никаких лишений, и каждое маленькое нездоровье ребёнка уже причиняло ему беспокойство. Добрые, честные глаза его сына были ему краше солнца, и кроткие лучи их проникали в самый тайник его души. Он с ужасом думал о том, что может потерять Реймара, и вот каждый вечер, отходя ко сну, и каждое утро, едва открыв глаза, он, становясь на молитву, обращался к Богу только с одной мольбой: «Боже, Царь небесный, сохрани мне сына!» И что же?..

Из-за юношеской необдуманности, за которую нельзя было даже привлечь Реймара ни к какой ответственности из-за того, что у него ещё не хватало воинской опытности, он вдруг порвал все связи с нежно любимым сыном и без жалости оттолкнул его от себя!

Где же была его отеческая любовь? О! Святая искра её всё ещё продолжала гореть в его сердце, хотя его уста и произносили брань и хулу в адрес сына. И эта искра не могла вполне потухнуть, потому что она была частицей вечной, непреходящей любви. И по временам она таким огнём жгла его сердце, что он способен был утолить сердечную боль только слезами...

А с улицы доносились крики весёлой толпы; эти люди могли радоваться наступлению счастливого времени, потому что все они снова свиделись теперь со своими родными и близкими, между тем как он — владелец старой и богатой фирмы, устоявший против всех бурь и невзгод, — сидел в своей комнате одинокий, грустно опустив голову на руки...

И вдруг кто-то постучал в его дверь, так нежно и тихо, словно не человек хотел войти в комнату, а мирный ангел. Госвин Стеен поспешил сказать «войдите», и в комнату вошла прекрасная девушка с такими добрыми, ласковыми глазами и такой чудной улыбкой, что старый купец невольно поднялся ей навстречу.

Она несмело подошла к нему, взяла его за руку и сказала:

— Я — дочь вашего старого друга Тидемана. Он, вероятно, не раз говорил вам о своей Росвинте?

Госвин Стеен поклонился — и глаз не мог оторвать от милого лица.

— Я приношу вам от него поклон, — продолжала Росвинта, — и вот должна передать вам этот листок.

Госвин взял листок из её рук. Это была деловая бумага с датской печатью. С величайшим изумлением он прочёл те немногие латинские строки документа, в которой значилось, что «уроженец города Копенгагена, некто Кнут Торсен, уступает фирме «Госвин Стеен и сын» в Любеке все находящиеся у него на складе в Лондоне товары, в уплату долга оной фирме, почему лорд-мэр города Лондона и просит для получения вышеозначенных товаров прислать доверенное и уполномоченное лицо».

Госвин Стеен мог только после прочтения документа вопросительно взглянуть на Росвинту.

— Как?! — сказал он наконец. — Неужели Кнут Торсен сам, по собственному почину и доброй воле решился на такую сделку?

— Он решился на неё после того, как на его совесть и сознание подействовал человек, которого я считаю лучшим из людей! — произнесла с необыкновенным воодушевлением Росвинта. — А вот вам и ещё два документа, которыми с чести и доброго имени этого человека стирается и последнее пятно!

И она передала Стеену признание Торсена в клевете на Реймара и заявление пирата Петера Скитте, скреплённое подписью новгородского посадника и старшин Немецкого двора в Новгороде; в этом заявлении вполне выяснился весь эпизод разграбления Бойской флотилии и доказывалась полная невиновность Реймара.

Тут уж Госвин Стеен едва мог дочитать это заявление до конца, потому что горячие слёзы туманили ему глаза... Наконец, с глухими рыданиями он опустился на стул, едва будучи в состоянии произнести:

— И я осмелился называть своего Реймара трусом, я заставил его так страшно страдать — о, Господи, я не стою этого сына; но умилосердись, Господи, не дай мне впасть в бездну отчаяния, возврати мне сына в мои объятия!