Гарь

Аввакум сплюнул и отвернулся.

Рядом на земле кажилился придур-калека, забрасывал за шею чёрную ногу, подергивал ее руками, в такт пофукивал, взгыкивая:

– Ай да дуда! Шкворень б туда!

Аввакум забрёл в толпу, как в омут, и, разваливая ее на стороны, двинулся к шумной стайке попов. Уж больно знакомым по голосу и прыти был один из них, никак дружок попа Силы, пономарь Игнатка. То-то не видно было, чтоб бузил в ораве Юрьевец-Повольской, когда она осаждала дом его. Знать, раньше по своей волюшке в Москву отбрел не сказавшись. Подступил ближе – как есть Игнат. Вот, язви его, на крестце, на кормном местечке беглых попов ярыжничает! Пожду, пусть кажет свое ремесло.

У гроба с покойником, поставленного торчком и прислоненного к забору, трое подвыпивших попцов в застиранных и порыжелых скуфьях и рясках дерзко наседали на растерянную, с вымученными слезьми глазами, опрятную бабёнку.

Пономарь Игнатка, по молодости бесшерстный, с гладким блудливым лицом, орал бессовестно:

– Никак не признаешь, че ли? Да твой это, хошь и не похож! – вывернул длинную ладонь. – Клади алтын и отпою! В рай пущу безгрешным!

Баба приблизила лицо к покойнику, меленько затрясла головой.

– Не сумневайси-и! – требовали подельники. – Смертка кого красит? Хошь и не похож, а все твой Хомка!

– Мой не Хома, мой Василей.

– Вот и темяшу те! Василей он, вылитой! Гони алтын! – Игнатка крутил у носа бабенки мису с кутьей, другой рукой-горсточкой стращал зачерпнуть кутьи и вбросить в широко раззявленный рот. – Клади! Взалкал я, а на сытое брюхо отпевать Бог не велит!

– Ой, да погодь ты-ы-ы… Многонько алтын-то, – переча, всхлипывала баба. – Скидай половину.

– Вот нар-р-родец! – заширился пономарь. – Скидай ей, а сама его небось в ров и спихнула! Вишь, какой ладненький! Вся образина содрана и в глине, как и признать сразу-то!

– Счас оботру, – засуетилась бабенка, задрала подол, повозила им по лицу покойника, отступила, всматриваясь.

– Ну-у! – хищно пригнулись попцы. – Он?

– Не-ка.

– Как это – не-ка? Рубаха, лапти его?

– Ну, вроде ба.

– Алтын!

– Не-ка. У энтого нос велик и губы толсты.

– Дак жадничаешь! Обижаешь, он губы и надул. Усе, хватит, скоромлюсь!

– Ох, грехи-и! – запричитала баба. – И-и-и!.. – поддернула концы платка, горсточкой, по-беличьи, обобрала мокрый рот. – Пол-алтына – и хва! Он, изверг, боле и не стоит. Скоромься и провались ты совсем!

Попцы ухмыльнулись, перемигнулись, мол, дельце в шляпе, дружно тыча перстами в небо, внушили бабе:

– Кто сколь стоит, токмо Ему вестно, но твой в точию пол-алтына. Эй, Гришунь! Подводу сюды подпять!.. Берем его, братья.

Весело подхватили гроб, сунули на задок телеги, протолкнули вглубь, туда же подсадили бабенку. Она нахохленной вороной вертела головой, морщилась, глядя на мочальный черезседельник, на хомут, из которого сквозь прорвы торчала солома, на мосластого коня.

– Гдей такого выдрали? – поджала губы. – Прямь из скотмогильника.

Игнашка прыснул:

– Ты ж не конягу дохлого отпевать едешь, а свого жеребца! Трогай!

– Тьфу! – плюнула баба. – Твоим языком помои мешать!

Хохотнули попцы, налегли брюхами на телегу. Конек уронил голову ниже оглобель, напрягся, стронул поклажу и вяло закопытил, мотая башкой, будто раскланивался с народом.

Аввакум пристроился за попами, а когда выехали из толчеи, сгреб Игнашку за ворот, развернул к себе.

– По какой нуже в Москву прибег? – спросил опешившего пономаря. – Ты почто на торгу над покойником изголяешься? Ну-ка, отвякивайся, Игнат без пят.

Не ожидал пономарь так просто угодить в руки своего грозного протопопа: облупленно глазел на него, как на привидение. Хватко держал Аввакум за шиворот, поддергивал вверх, отрывая ноги Игнашки от земли.

– Поп Сила меня нарядил! – удушенно вякнул он, жмуря глаза от страха. – Грамотку, паче того – донос на тя в приказ Патриарший доставить велел.

– Кому передал?

– Дык в пазухе грамотка, туто-ка.

– Как про донос знаешь? Чел?

– Не чел! Да что еще Сила могет? Он на тя, батюшка, ушат чернил тех извёл.

Протопоп выпустил ворот, Игнашка нырнул ладонью за пазуху, достал сложенную вдвое бумагу с надломленной печатью. Аввакум прочел и загрозовел лицом. Игнат охлопывал суетливыми руками грудь, шептал клятвенно:

– Я ее, батюшка протопоп, видит Бог, и не мыслил, дале куда несть, а ужо здеся который дён. Прости, Христа ради! И за упокойника меня, несураза, прощай: брюхо ествы просит, а Сила в дорогу копейки не дал.

– В страхе Божием живи, прощен будешь, – пообещал Аввакум. – Да сего же дни уматывай в Юрьевец, кто там за тебя служить будет! Денег пол-алтына есть, а Силе скажи, дескать, грамотку в Приказ нес, да Аввакум отнял. Поспешай, покойника и без тебя отпоют.

Всхлипнул пономарь, сцапал руку протопопа, припал к ней губами, ждал благословения, а с ним и прощения батюшкиного. Аввакум наложил на буйную головушку непутя ладонь, подержал мало и легонько оттолкнул, не осеняя. Кланяясь, отшагнул растопыркой Игнатка и дунул прочь, пузыря полами ряски, вниз мимо кузен, лабазов к Всесвятскому мосту и затерялся в кривулинах улок Зарядья.