Гарь

Вздохнул Аввакум, глядя на церковь Святой Варвары, пожмурился на ее блескучие купола, перевел взгляд на Замоскворечье: прямо перед глазами тихо шевелилась мать Москва-река, хвастала отраженной в ней синью небесной, вдыхала полноводной грудью послегрозовую утреннюю благодать. Редко озорник-ветерок втай припадал к ее лону, и она, уловив робкое лобзание, темнела, морщилась и гнала прочь к берегу темно-изумрудный, в искорках, клин ряби.

Михей, удалой кулачник, пропал где-то в толчее, да и не было в нем надобности: дорогу к подворью доверенного советника царя Федора Ртищева, к его каменному дому о двух этажах в росписи и позолоте знал, бывал в нем на умных беседах. Протолкался сквозь люд, обошел Покровский собор, сплошь застроенный торговыми лавками, и мимо лобного места вышел к Фроловской проездной башне с образом Спаса над воротами, нет-нет да взглядывая на чудо-часы. Соорудил их Галовей в его отсутствие, то-то новина! Как только оживали они, вся площадь замирала и, раскрыв рот, слушала в блаженном столбняке серебряный стон их.

И еще заметил и порадовался, что мост во всей длине, по обеим сторонам вплоть до башни, заставился новыми книжными лавками. Шел от одной к другой, брал и листал новопечатные сборники с затейливо выписанными киноварью заглавными буквицами – хорошо, достойно бысть! Многонько книжек напечатал патриарх.

С добрым чувством заплатил за три, бережно упрятал в котомку, Тут и окликнули его:

– Отче Аввакум!

Он не расслышал, шумно было вокруг, да и сам отрешенно от гомона пристально разглядывал невеликую иконку. Ими торговали тут же в иконной лавке. Торгаш улыбчиво глядел на великана-протопопа, подсовывал одну, другую, стараясь угодить. Однако протопоп нахмурился, ссоюзил густые брови, глядел из-под них недобрым взглядом и, видно было, сдерживается, чтоб не вскричать, оттого-то и закусил губу.

Было чему дивиться: на иконе, величиной с Аввакумову ладонь, было тщательно, до волоска, выписано распятие Господа Исуса. Не понимая, что раздосадовало батюшку, торговец угодливо казал другие такие же, взахлёб нахваливая мастерство выучеников новомодного иконописца-изугрофа Симона Ушакова из Заиконоспасского монастыря.

– Все образа теперь такие? – сипотно от неприязни увиденного спросил Аввакум, взял стопку досточек, пересмотрел как перелистал и сердито припечатал к прилавку.

Торговец растерялся, открыл было рот закричать от такого непотребства, но увидел идущую к прилавку улыбчивую верховую боярыню царицы Марии с двумя сенными девками, защепил губы.

– Здрав, отец Аввакум! – поклонилась боярыня, а за ней и девки.

– Будь и ты здрава, матушка Анна Михайловна, – с поклоном ответствовал Аввакум, с еще не сошедшим с лица негодованием.

Анна Ртищева, глядя на него из-под надвинутой на ярко-синие глаза густо обнизанной скатным жемчугом кики, ласково улыбалась. На ней был желтый опашень с длинными, до земли, рукавами, из-под подола выглядывали красного бархата вызолоченные башмачки на высоченных серебряных каблуках.

– Благодать словам твоим, отец милой, – поклонилась боярыня, горделиво распрямилась и перевела глаза на руки лавочника, наблюдая, как тот ловко улаживает стопку икон, разворошенную протопопом, взяла одну холеными руками.

– Не спешишь ли куда, батюшка? – спросила, рассматривая Спаса Ярое Око с полным, подрумяненным лицом. – Как браво поглядеть, воистину живой! Сейчас обменяюсь и перемолвимся, а то когда уж и видались.

Из шелкового кошелька, привязанного к запястью золотным шнурком, вынула две деньги, положила на прилавок и бережно подвинула к лавочнику. Тот поиграл бровями и так же бережно отодвинул их боярыне. Она добавила еще денежку и вновь подвинула все три к нему. Лавочник, глядя на боярыню, смахнул денежки в ладонь, важничая, ссыпал их в подприлавочный ящичек и только тогда отвел от лица Анны потерявшие интерес глаза на других покупателей.

Анна взяла облюбованную иконку, поцеловала, передала девкам, и все пошли за боярыней к воротам. Тут остановились, крестясь и кланяясь надвратному Спасу.

С пустяшными разговорами Аввакум проводил Ртищеву в конец Спасской улицы до Ивановской площади к оставленному возку боярыни и здесь распрощался. Из болтовни с Анной о том о сем понял – Неронова у них нет. Жил два-три дня и перебрался куда-то, надо у брата Федора справиться, должно знает, а иконку обменяла на денежки в подарок крестнице Одоевской, нареченной, как и она, Анной. Да и как не подарить такую лепоту: ноне святых вырисовывают с бравыми телесами и ликами, глядеть празднично.

На хвалебные слова боярыни – подрумяненной, напудренной, всегда с игривыми распахнутыми очами – Аввакум никак не ответил, знал – длить разговор о новинах Симона, значит, не удержать в себе гневных слов, а боярыня Анна добрая. К тому же похоронила мужа, уж который год сиротинкой живет, а брови насурмила, льстит себе и другим, горемычная. Не гоже так-то матёрой вдове.