Гарь

Расшевеливалась Москва, блистала умытая ливнем, потягивалась с ленцой, хрустя косточками, постанывала истомно. Гроза потеснилась в сторону Твери, там теперь супились выдоенные тучи, нет-нет да поуркивал гром, но широкая радуга уже прободнула их яркими бивнями, обещая радостное вёдро. А здесь поднималось ясное солнышко, было свежо, легко было: торговые ряды отпахнули ставни-прилавки, таровато захвастали баским товаром. Звоном малиновым напомнили о Боге сияющие колокольни, взнявшись с тугих Варваринских лабазов, заплавали раздольными кругами над площадью белые голуби, разминая упругие крылья.

Навялился Михей проводить протопопа до хором Федора Ртищева, до самых ворот Боровицких, и пошли меж рядов к собору Покрова. Народу в рань утреннюю было мало, двигались без толкотни, не спеша.

– Глянь! – Михей придержал Аввакума за плечо, указал на Фроловскую башню. – Не видал еще небось? Новые часы, с боем! А как же! Аглицкой хитрости струмент. Я подмогал, молотобоил. Лепота-а!

С недавно надстроенного верха проезжей башни, хвастая лазоревым кругом с золотыми на нем звездами, солнцем и полумесяцем, сиял огромный циферблат. Он вращался вкруг неподвижного луча-стрелки, ласково подталкивая к его острию видимые издали четкие цифири.

– Сие Головей исхитрил, аглицкой земли мастер, – откровенно хвастал и переживал свое участие в хитром деле дюжий староста. – Он исхитрил, да-а. А сработали на-а-ши, устюжане, а как же! Ждан с сыном Шумилой Ждановым да Алеха Шумилов, внук Жданов. Однех колоколов дюжину с одним отлили, да каких! Высокой пробы серебро с медью мешано. Вот послухай, скоро четверть шостого часа бить учнут. Их сюды два дни возили во-он оттель, от кузни, что у Варваркина крестца, там формовали в яме и отливали. Ох! Жаркая работенка. Два дни возили, да день цельный вверх тянули, а опосля неделю крепили. Я тож помогал, говорю, молотобоил. Там колес однех со сто будет да тяги, да цепи с подпружьями… Слухай!

И поплыл с Фроловской звон напевный, глубокий, колыхнул воздух над площадью и стал медленно отдаляться, журча в ушах подвесками серебряного бисера.

– Каково било?! – сияя глазами, выкрикнул Михей. – И звон и время внове кажут!

– Душевный звон. Новый. А что время новое кажут… Сказывай, коли знаешь, какое оно теперь на Москве, новое?

Шевелил бровями Михей, бугрил лоб, никак не истолкуя себе слов протопопа.

– Ну-у, всякое, – ответил, испытующе глядя на часы. – А чаво?..

Промолчал Аввакум, да и себе не ответил бы на пришедший вдруг в голову вопрос. Он лишь малой искрой пыхнул в мозгу, такой же малой, как та свеча, что на его памяти выпала из светца на пол в церковке Параскевы Пятницы в самом начале улицы. Свеча была малой, да от нее, как по шнуру пороховому, побежал большой огонь по деревянной Варварке. Зной и пламя породили злой ветер, он подхватывал горящие головни и бревна, метал их на и через соседние дома и улицы. Закорчилась берёстой, запластала Варварка, метнулась лисой-огневкой к Покровскому собору, слизнула рыжим языком все торговые ряды и лавки на Красной площади, жарким хвостом перемахнула за стену Кремля, и за два часа все запустошилось, являя собой одно великое пепелище. Только долго еще Кремль, как огромный котел, чадил своим жутким варевом.

Развел руками Михей, мол, чудной какой-то вопрос, зряшный, и пошел вниз, обок собора к Китай-городу. Аввакум и без него знал дорогу к хоромам Ртищева и направился было, но день только начинался, времени было много, и потолкаться по Москве, поглазеть да народ послушать хотелось. Пошел за Михеем.

На Варваркином крестце уже вовсю водоворотила толпа. Как обычно, подторжье волновалась, приценивалось, било по рукам, договариваясь, расторгало договоры, кричало. Всякого занятия люди толклись на крестце, зазывали всяк в свой ряд: ягодники, бронники, рыбники, холщовники, чашечники и прочие перехватывали пред главным торгом покупателей. Ражие, денежные купцы, володеющие крепкими лабазами, гнали зазывал в шею, в угол Китай-города, но тщетно: сделав круг, те тут же тянулись назад, ввинчивались в толкотню, терялись.

Здесь читали пришпиленные к столбам указы, доносы в скабрезных виршах, тайком играли в запрещенные зернь и карты, приторговывали винцом и табачищем. Ничуть не страшась объезжачих, веселили народ глумцы и смехотворцы, разыгрывая «позоры бесовские со свистаньем, с кличем и воплями».

Кабацкий ярыжка – неудачливый рожей, но справно одетый, – сиреневый с перепоя, что-то казал из-под полы девке с ключом на шее и рогожкой под мышкой. Девка хихикала, шлепала по рукам ярыги узкой ладошкой, а когда он загнул, должно быть, совсем затейное, она строго поджала губки, осердила их и вишневым тем сердечком язвительно выдула:

– Тю-ю-ю, дурак немошной.

– Зато с мошной!

Девка с пониманием подсунулась лицом к лицу ярыжки, и они зашептались с уха на ухо, так что было слышно с угла на угол:

– Так мошна-то пустом полна!

– А таракан? Вишь, усами шаволит, табя молит!

Деваха языком выпятила щеку, поворочала им во рту и презрительно выплюнула на ладонь ярыги грошик.

– Спохмелись с дымком, чтоб таракан дыбком.