Гарь

– Уж известно, каво. – Неронов вынул платок, брезгливо утёр губы, будто сам ими приласкивал то, клыкастенькое. – Они с Анной да со всем нечистым собором по ночам укладывают, как бы веру истинную извратить, как бы католическую заразу с православием перебультить да беленой толчёной присыпать, да стряпней той окаянной людишек русских до смерти окормить.

Поп Лазарь испуганно приподнялся:

– Да Анна-то чё может? Ба-аба!

Логгин серьезно растолковал ему:

– Не баба она, а Никон в юбке…

Еще посидели, повякали о всяком и разбрелись по службам, нутром приуготовленные к недоброму.

Но вскоре радость ждомая обогрела засумеревшегося Аввакума: одарила Марковна теплосветом, родила младенца-громкорёвушку, прибавку к братцам Ивану и Прокопию, нареченного Корнелием. Вышел он в мир светленьким в Марковну ясную, головенка в пушке цыплячьем. Сын! А тут и осень-тихуша в желтой шубейке запомелькивала, обмереживая листья берёз кружевом багряным, засеяла нудными дождичками, то хладом, то теплом подула, но как ни дуй, а велик день Покров-предзимник уже из-за туч низких поглядывает, как бы поладнее прикрыть землю платом-порошей.

А тут еще приятность: был зван во дворец. Приглашение принес младший братка протопопа – Евфимий, служивший псаломщиком в «Верху» при домашней церкви царевны Ирины Михайловны.

Не чуя ног, взошел Аввакум к великой княжне, и та приняла его, как всегда прежде бывало, с лаской и к руке приложилась, милостивая, а он со «слезьми душевными» благословил заступницу и в головушку царственную поцеловал. Молебен отвел со тщанием всетрепетным, а на прощание одарила его свет-Михайловна однорядкой из синей тафты, подложенной камкой зеленой, травчатой. И Марковне тож однорядку женскую пожаловала – красного бархата с желтыми вошвами, отороченную собольим мехом, с вызолоченными пуговками. Цена ей не менее двадцати пяти рублёв, в таких токмо знатные боярыни себя на люди вывозят.

Но лихо приходит тихо: в день пасмурный, нуднодождливый, когда сапоги, дегтем смазанные, раскисали в лывах и волокли в церкви – ковчеги спасения – слякоть грязную, любимец патриарха, дьякон Успенского собора Афанасий, с лицом улыбчивым, надменным, доставил в Казанскую в руки Неронову новоизданный служебник и грамотку-память от Никона.

– Великий государь-патриарх кланяться тебе наказал, – с поклоном, вежливо объявил дьякон. – Ныне же чти ее прихожанам.

Взял Неронов «память» ту и служебник, подождал, не удалится ли Афанасий, но тот не уходил, пока протопоп чёл про себя грамотку, а пристальными насмешливыми глазами вышаривал какой-нибудь замяти в лице настоятеля. Неронов прочел спокойно, свернул грамотку, молча спрятал в узкий рукав рясы. Дьякон поднял палец, пошевелил им, как погрозил:

– Нынче же чти! – повторил. – И так во всяк день.

– Пошел бы ты, дьяконец, а? – печально глядя на зарешеченную оконницу, попросил Неронов.

С ухмылкой на губах поклонился ему Афанасий и покинул Казанскую, шагая широко – брызги по сторонам, – как мастеровой, ладно сработавший свое ремесло.

Неронов немочно опустился на амвон, прикрыл глаза ладонью, стал поджидать братьев-боголюбцев. Первыми явились Аввакум с Даниилом Костромским и, почуя неладное, встревоженные, подступили к настоятелю. Неронов отнял от глаз мокрую от слез ладонь, выговорил удушливо «пождём» и опять прикрыл глаза рукой.

Вскоре пришел епископ Коломенский Павел, за ним Логгин с попом Лазарем. Рассадил их Неронов рядком, опасливо, как змею, потянул из рукава рясы «память», задумался, на нее глядя, вроде не решаясь огласить в ней указанное, и не решился, протянул епископу Павлу.

– Старшой ты средь нас, тебе и прочесть, – сказал и предостерёг: – Воздвиг дьявол бурю велию, и посланьице сие богомерзское – тому подтверждение, в нём наш аспид смертный яд отрыгнул. Чти, отче.

Павел с осторожею развернул грамотку, начал читать поначалу внятно, но чем далее чел ее, тем сильнее трусилась в руках «память».

«…И по преданию святых апостолов и святых отец, не подобает в церквах метания творити на коленях, но в пояс бы токмо вам их творити, да при чтении покаянной молитвы Ефрема Сирина заместо семнадцати земных поклонех творити вам токмо четыре в пояс, – чел, терзаясь, епископ. – Аще бы и тремя персты все крестились неотговорно…» – Павел замигал, тщась сморгнуть слезы. – Не могу далее, не разглядываю. И где он бредь такую вычитал, у каких таких апостолов…

Он слепо потыкал листком, возвращая его Неронову, тот взял и, помня в нем всякое слово, продолжил, не глядя в послание:

– «Аще и хвалу Господу, Аллилуйю, возглашая, троили бы ее, а не двоили, как ныне, да в символе веры слову «огнём» отпусту бысть». – Неронов скомкал хрусткую бумажку, скрипнул зубами. – Этакого яда в ней полно, не пожадничал светлейший. И вижу я – люто время настает по реченному Господом: «Аще возможет дух антихристов прельстить избранных».

Павел упал на колени, за ним дружно забухали в каменный пол коленями остальные. Епископ зарыдал, возопил, не отрывая лба от плит:

– Го-о-осподи! Спаси и помилуй нас, яко благ и человеколюбец!