Гарь

Что их много, знал и Аввакум, но, приуготовив себя к худшему, уже не ковырялся в словах, понося патриарха и верных ему попов-перемётчиков. И когда друг Федор Ртищев, поддерживая устремления патриарха во всем быть вровень с греками, но убоясь за жизнь Аввакума, сказал ему, опасливо утишив голос:

– Сгинь-ка ты на время из Москвы, смертка за плечом похаживает. Отсидись где потише, глядишь, не всё так худо скажется, а там и с новинами смиришься, хотя б прикинувшись.

Аввакум ответствовал ему запальчиво:

– Вере моей не бысть греческой, она русская, православная, её нам на веки нерушимой передал апостол Андрей Первозванный. Другой не надобно! И хорониться от пёсьих глаз рыскучих не стану, Бог мне запретил. А тебе, брат, благодарствую за помогу, за печаль обо мне. Ить и я теперь за тебя печалиться стану: ослабел ты всяко, приняв ересь троеперстную, спасай тебя сила небесная.

На том и расстались, но в тот же вечер Алексей Михайлович спросил у своего унылого постельничего:

– Народец, слыхать, шибко мотается, а, Федор свет Михайлович?

– Всякое деется, государь, – уклончиво ответствовал Ртищев. – Кто как плетень под ветром мотнулся и повалился, кто частоколом острожным стоит всекрепко… Как еще сказать, не умею.

– А уж сказал. – Царь принахмурился и нежданно для постельничего выговорил сожалея: – А ведь давече Логгин-расстрига в Успении во время переноса Святых Даров не бездельно кричал о рассечении тела Христова. Была в том промашка патриарха, была-а. А как ты разумеешь? Тоже в церкви стоял, видел.

Никогда прежде царь-государь не затрагивал так прямо вопроса о вере с постельничим. Ртищев смутился и, не смея не ответить, но и опасаясь высказать свое, не приведи Боже, нескладное, пробормотал:

– Была, государь, не бездельно вопил.

– Жалко их всех… А тебе кого?

Ртищев не понял, да и как было понять, что имел в виду царь-батюшка, сказав: «А тебе кого?» И неожиданно для себя, шепнул:

– Тебя, государь, державство твое.

– Во как… – Царь помолчал и, видя смущение Федора, взял его за руку, вздохнул. – Жалей не жалей, а патриарху великому вольно поступать как знает и с кем хочет, тут не я ему указчик… Мне бы в себе человека не забыть.

Пытались друзья и многие доброхоты уберечь Аввакума от беды, но он уже «сошел со сторожка» и вроде предвидя свою участь, пёр к ней, неминучей, как прёт ледяная крыга, все круша на своем пути и сама крошась на осколки, пока не пропадет в общем крошеве.

Добрая душа, окольничий Радион Матвеевич Стрешнев, глава Сибирского приказа, как-то попросил Аввакума:

– Потише, брат, кричи – бояре на печи. Утишь хай-то, ино станет те путь-дорожка дальней и морозной, горе-дороженькой. Уж поверь, я знаю, это по моему острожному ведомству.

Сам большой боярин Борис Иванович Морозов, случилось, послушал протопопа на людном Торгу, осуждая, покачал головой, а князь Иван Хованский выговорил протопопу, как всегда, прямо:

– Разбушевался, как Божья погодушка, только рёв стоит, небось до дворца патриаршего докатывает. Отбреди куда ни есть от греха, не говорю – смирись, но затаись до поры.

И князь Долгорукий постращал по дружбе:

– Не шалей уж так-то уж, до плахи у меня докричишься.

Стоя на рундуке торговом, словно паря над толпой, видел Аввакум, как старались вовсю средь люда попы-никониане да приказные дьяки со стрельцами патриаршими, трясли переписными листами, стращали упрямцев, осаживая их к храму Казанскому. И заметно редела толпа. В отчаянии взывал к ней:

– Слепые слепых во храм гонят! Мните, Христос тамо?! – тыкал в сторону Казанской пальцем. – Нет нимало! Но бесов полки с воеводой своим Никоном, да еще с имя там Иуда замечен! Он-то и есть первый щепотник, он пред Христом соль со стола щепотью той крал! А вас сомущают щепоть ту, Иудину печать, принять! Да вы гляньте, родимые-е! – казал народу два перста и, прижав к ним большой третий, просовывал меж двумя. – Этак вот, фигой, станете себя осенять, путь ко Христу запечатывать! Ишь как за душами вашими рыскают, вот-вот зацапают, закогтят! То-то повеселуется сатана, а с ним и никониане! Давно-о-о уж умыслил рогатый утолкать православных в преисподнюю, да Господь противится, а как станете по-ихнему персты складывать – то фига эта и обернется вам пропуском в ад, во геенну огненную!

– Батюшка, пощади-и! – голосила толпа.

– Пущай пальцы рубят, не станем щепотничать!

– Спасай нас, отец наш!

Сзади протолкался к Аввакуму стольник патриарха Борис Нелединский, дернул за полу рясы. Протопоп не обратил внимания, весь был в крике своем, витая над торжищем. Стольник рванул еще раз, сильнее, Аввакум обернулся и с высоты рундука дерзко вперился в подергуна. Не встречал его с того свиданьица на Волге, но очень помнил, как макал его Нелединский в воду, как рубанул саблей по веревке, пуская на съедение ракам.

– Не в том куту сидишь, не те песни поешь! – прокричал стольник и оглянулся на стрельцов за спиною. Они с пищалями в руках угрюмо стояли внизу под Аввакумом, взыркивали из-подо лба на него, виноватились.

– Слазь, наорался! – требовал стольник.