Гарь

Седые волосы Павла захлестнулись со спины на голову, укрыли ее покровом белоснежным. Неронов поднялся, стоял на ослабших ногах, глядел невидяще на подымавшихся с пола братьев. Аввакум бережно под локоток поддержал изнемогшего епископа, отвел с его лица волосы, пригладил.

Прихватив рукой сердце, Неронов исподлобья смотрел на испуганных дерзким посланием братьев, плакал.

– Вот оно, – шепнул, морщась. – Ноги дрожат и сердце озябло, видно, зима лютая в домах Божиих бысть хощет. – Утер лицо полой рясы – не до платка стало, – бросил на стол скомканную «память». – Бог не велит мне честь ее православным. И вы не смейте. Пущай патриарх пьяной сам по церквам чуму эту сеет. В Чудов ухожу, в келью, стану молиться, не досаждайте мне. А ты, сыне Аввакум, добре служи по-прежнему Казанской Матери Божией, что бы ни сталось – служи, яко и не было, – показал на памятку, – блевотины сей. Прощайте и благословляйте меня на подвиг страстной, даст Бог, свидимся.

– Гряди, отче, с Господом, – вздохнули на прощанье притихшие братья.

Пока Неронов молился, прося заступы у Спасителя, в Москве случилось всякое: пропал темниковский протопоп, шептали – расстрижен и посажен в земляную тюрьму монастыря Спаса на Новом за язык свой долгий. Неизвестно куда запропастился епископ Павел, как в воду канул. Говаривали в народе, что булькнул с камнем на шее в Ильмень-озеро, а кто сотворил сие зло – недолго помнили одне круги, по воде разбредшиеся. И на протопопа Аввакума попы Казанской церкви зароптали в голос, дескать, служит по старинке, а не по-новому, как налаживают в других храмах. Сам покою не имат и нас бессонными бдениями вкрай уморить хочет, патриаршему указу переча.

Муромский протопоп Логгин был в день недельный в соборной церкви Успения. Служил обедню сам патриарх в присутствии государя Алексея Михайловича с царицей Марьей Ильиничной. Все шло ладом до переноса Святых Даров: вошед в алтарь, Никон снял с головы архидьякона дискос с частицами тела Христова и поставил его на престол, а чудовский архимандрит Ферапонт, неся чашу-потир с кровью Спасителя, замешкался, не переступил порог алтаря, остался по ту сторону Царских врат. Нарушение обряда не злоумышленное, но страшное. Усмотрел это Логгин и возопил: «Увы, рассечение телу и крови владыки Христа! Пуще жидовского действа игрушка эта!»

Искривление веками уложенного таинства заметил не один Логгин. Народ тоже возроптал. И чего раньше не бывало и быть не смело – Алексей Михайлович с царицей Марьей Ильиничной, удрученные, покинули соборную церковь Успения. И сразу же, по мановению руки Никона, клир набросился на протопопа. Никон сам ножницами кое-как обхватал голову Логгина, расстриг его, а служки содрали с Логгина однорядку и кафтан. В одной исподней рубахе, с торчащими на голове клочьями, Логгин был смешон и страшен.

– Ересь в сердце принянчил! – ополоумя, орал он в спину ушедшему в алтарь патриарху. – Людям щепотью креститься велишь, как и собака Арий, да того христопродавца святой Никола за блуд такой по зубам брязнул! Оченно занетерпелось тебе, собаке, тому подражать! Стерегись, царь-государь, новый щепотник у тебя за столом посиживат, времечка свово ждет!

– Да буди ты проклят!! – багровея, выкрикнул Никон.

Растерялись священники, народ, напуганный расправой над протопопом, пружался у дверей, выдавливался на Соборную площадь. А Логгин, обеспамятев, плевал в Никона через порожек алтаря и, стащив с себя рубаху, швырнул в глаза патриарху. И чудесным образом растопорщилась в полёте рубашка и точнёхонько накрыла престол с телом Христовым, будто святой воздух.

Выкручивался из рук насевших на него Логгин, поносил всяко Никона:

– И Аллилую троишь во имя отца своего: Аллилуя, Аллилуя, Аллилуя, слава тебе, сатана! Тьфу на вас! Убойся Бога, сидящего на херувимех, Его же трепещут небесные силы и вся тварь с человеки, един ты презираешь!

Скрутили Логгина, опутали вервием, на шею цепь накинули и потащили вон, стегая шелепами и метлами, но не унимался вздорный расстрига, кричал удушенно:

– Не убоялся царя царствующего, так убоишься Господа господствующего! Помяни слово!

До Богоявленского монастыря во Китай-город тащили по земле за цепь на шее и стегали нещадно Логгина, а там сдали под пригляд чёрному и суетливому, как мравий, монаху Ипату. Заперли расстригу, пристегнув ковами к стене каменной в холодной палатке монастырской стены, ухлёстанного, голого. Ни хлеба с водой не дали, ни рогожки прикрыться от озноба не бросили. А уж как там сталось, но поутру, вдавив глаз в смотровую пазушку окованной железом двери, Ипатий, отмахиваясь крестом, отпрянул: в каморе на цепи сидел Логгин в новом овчинном тулупе, в шапке беличьей и радостно пел псалмы, как в праздничный день недельный.

– Откуль вздёжка у тя?! – прогремев засовом и расхлобыстнув тяжелую дверь, взорал бдительный монах, самомниво уверованный, что без его ведома и таракан в камору не протащится.

Отмахнулся беззаботно Логгин от караульщика, прикрикнул:

– Откуль, откуль! Бог прислал, вот откуль!