Гарь

Не стал протопоп перечить служаке, спрыгнул на землю и пошел сквозь раздавшийся народ вниз к Зарядью.

– Всеношную служить будем во дворе батьки Неронова, – повторял направо и налево, – в сушиле молитвою спасаться станем.

Ночью в сарай-сушило народу набилось довольно, да еще подходил дружно семьями с детьми и стариками, чем радовал протопопа. Уж и места малого не сыскать было, но такая немота стояла в сушиле, будто пролетел ангел тихий, будто и не дышали люди.

Аввакум в епитрахили громоздился в углу сарая на огромной засольной кадке, высоко возвышаясь над прихожанами с иконой Спаса в руке, в другой держал Евангелие. Запрокинутые к нему лица предстоящих со свечами в кулаках походили на лица людей на шатком плоту в бурю, со страхом и надеждой взирающих на спасительный корабль.

– Чада мои, – начал он, обводя сарай запавшими глазищами. – Да не смущает вас, милые, место сие. Господу служить во всяком углу способно.

В ответ молчание да общий вздох долгий, один Михей, кулачный боец, прогудел:

– В тако время и конюшня иной церкви бравее.

– Тако, Михеюшко. Храм не стены каменны, но народ верных – поддержал Аввакум и поднял над головой Евангелие. – Господь и все святые Его здесь, с нами! Сказано: «Придите, поклонимся и припадем ко Христу!.. Спаси нас, Сыне Божий, воскресый из мертвых! Тебе поём – Аллилуйя, Аллилуйя, слава Тебе Боже!!»

Замельтешили руки, осеняя груди двуперстным знамением, завсхлипывали бабы, прижимая к животам головёнки чад своих, тёрли глаза кулаками мужики, а Аввакум, слезьми жжомый, вырыдывал в тиши:

– До смертыньки самой не казните лба щепотью окаянной, не воруйте ею против Господа нашего! – потряс Евангелием. – Вот свидетельство правды апостолов Христовых, ими живите, ими ограждайтесь от зла века сего! И заступится за души ваши пречистая Богородица со святыми. Она же, болезнуя за нас, вдаве являлась Ефросину Псковскому, свидетельствуя православным двуперстное знамение и двойную Аллилуйю! Не как нонешние еретики, грызущие веру древлюю по наущению новосотоны Никона, троить ее вздумали!.. От них, губителей веры отеческой, Ты, Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, поми-и-луй нас!

Народ пал на колени, возопил:

– Го-о-осподи, поми-и-луй!

Аввакум крестил их Евангелием, ободрял:

– Всех православных христиан да помянет Господь Бог в царствии Своем, ныне и присно и во веки веко-ом!

– Амии-и-инь! – доносилось эхом.

Дверь в сушило была отворена, виден был двор, затолпленный народом, весь в свечном пламени, весь в освещённых бледных ликах. И другое увидел Аввакум, как, расталкивая людей и гася свечи, вваливалась в сушило ватага патриаршей стрелецкой охраны, предводимая стольником Нелединским и Иваном Даниловым.

– Ужо заструню тя, сучий поп! – злорадуясь, заорал стольник. – Доколе поносными словами Святейшего казнить не устанешь?!

Сгрёб Аввакума за бороду, двинул в лицо кулаком. Тут и стрельцы приладились лупить протопопа прямо в епитрахили по чем попадя, успел только Спаса и Евангелие сунуть в протянутые руки прихожан. Михей было раскидал стрельцов да поймал потылицей приклад пищальный, охнул, держа за шиворот двух дюжих служивых, напоследок саданул их лоб об лоб и сам свалился на них дубом подсеченным.

Пинками выкатили Аввакума из сушила во двор, там повозились с ним, навесили на руки-ноги припасенные загодя цепи и, поддавая сапогами, припинали ко двору патриаршему. Здесь их ватагу уже поджидал владычный стряпчий Мещерский с дьяком Афанасием – патриаршим костыльником и наушником. Стояли с поднятыми фонарями у плеча, щурились.

Нелединский кулаком в шею подтолкнул к ним Аввакума, доложил весело:

– Изволь любоваться атаманом бешеным. – И брезгливо отряхнул руки. – С ним там сорок строптивцев взял да в тюрьму со стрельцами направил. Моя бы воля, я его, пса словоблудного, в мешок да в ров, в вонючую Неглинку спихнул. Слышь, недоутопленник, небось не сорвешься с крючка гнева патриаршего!

Громыхнул цепями Аввакум, глазами, яркими от света фонарного, взыркнул, пропнул боярина.

– Ужо захощу и цепь твою порву, яко нить гнилую, – выговорил, не разжимая зубов. – А обрывками ея, гниду тя, за шею удавлю. Усопнешь у меня без покаяния до дня Судного.

– Но-но-но! – пригрозил пальцем Мещерский и молча подал фонарь Нелединскому. – Под стрелецкий караул его, да под твой пригляд, дьяче Афанасий, а то в правду узы рассадит. С него станется.

– Чепь – вещь казённая, в ответе будет, но я ему, неслуху, неподъемные навешу, – постращал трусливым голоском Афанасий. – Медвежьи, чаю, сгодятся?

– Веди куда, показывай, – ответил на это стряпчий.