Гардемарины, вперед!

Начальником Канцелярии тайных розыскных дел — так она полностью называлась — в тридцать первом году был назначен Андрей Иванович Ушаков. Сын бедного дворянина еще при Петре I получил звание тайного фискала и наблюдал за постройкой кораблей, потом стал сенатором, и всегда-то он верно угадывал, чья власть возьмет верх, а если и не угадывал, как случилось с Елизаветой Петровной, то и это сходило ему с рук. Ушаков руководил, а во главе канцелярского производства (оно и было главным!) стоял секретарь-регистратор. Он был фактически заместителем Ушакова, а после 1747 года — Шувалова. Далее шли протоколист, регистратор и актуариус. Они вели «Журнал Тайной канцелярии», книгу именных указов, протоколы, делали копии со всех определений. Собственно работу по выяснению преступлений вели канцеляристы, каждый из них заведовал собственным делопроизводством — «повытьем». Приходили в канцелярию в «седьмом часу утра», то есть до невозможности рано, но могли уйти со службы в «первом часу пополудни».

Иногда для особо важных дел учреждали в помощь Тайной канцелярии особые комиссии. Так было при раскрытии заговора смоленской шляхты, который возглавлял князь Черкасский, при суде над Бироном, при работе по лопухинскому «бабьему заговору» и так далее. Тайная канцелярия была выездной, то есть в случае необходимости посылала своих агентов в другие города, обычно роль агентов играли подканцеляристы или военные чины из наряда. В Москве находился, как бы сейчас сказали, постоянно действующий филиал.

Ушаков руководил Тайной канцелярией шестнадцать лет и все эти годы обнаруживал в работе ум и гибкость, позволявшие ему держаться в тени при очень высокой значимости и огромных возможностях. Бантыш-Каменский, наш славный историк, писал о нем: «Управляя Тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особым даром выведывать образ мыслей собеседника».

Все это правда. Ушаков сам вел наиболее ответственные дела, и пыточные речи никогда не произносились без его присутствия, но его нельзя упрекнуть ни в садизме, ни в особой ненависти к преступникам. Он был добросовестен и бесстрастен. Наверное, это самый отвратительный вид служаки. Вот уж кто не ощущает чужую боль как свою собственную! И какой только чудак придумал эту фразу? Такие, как Ушаков, живут не в реальном, теплокровном мире, а в мире абстракций.

Ушаков начал руководить сыскными делами без малого в шестьдесят лет, возраст мудрости, и находил силы для служения Отечеству, однако понимал: нужен преемник. И он нашелся — Александр Петрович Шувалов. Он входил в сущность работы постепенно, присматривался, учился на допросах, и за столом, и подле дыбы, а за два года до смерти Ушаков привел его к присяге. Шувалов вел в это время дело поручика Измайловского полка о «говорении непристойных слов об императрице». Присяга свершилась в домовой церкви Ушакова, словно дело о замещении главы Тайной канцелярии было своим, семейным. Шувалову было тридцать семь лет.

До самой смерти Ушаков присматривал за родным своим заведением, требовал строгости и порядка, но времена менялись. Тайная канцелярия при Шувалове как бы усыхала. Декларации, выписки, реляции стали меньше по объему и скупее по содержанию, словно само вдохновение ушло в песок. Клятва императрицы «не казнить смертию» не была вписана в закон, но соблюдалась неукоснительно. При Ушакове арестованных приводили к пытке в тех случаях, когда при следствии не могли получить полную картину преступления, заходили в тупик. Шувалов же готов был рисовать эту картину до бесконечности, искал новых и новых свидетелей, устраивал очные ставки. Для допроса с пристрастием требовалось личное разрешение Шувалова, а он давал его очень неохотно.

Современники писали об Александре Ивановиче Шувалове, что ужасный род занятий вверенной ему канцелярии отразился на его лице. У него появился род судорожного движения, как бы тик всей правой стороны лица от глаз до подбородка. Судорога эта появлялась в минуты гнева, страха или радостной взволнованности, поэтому перед императрицей он всегда являлся украшенный страшной гримасой.