Гардемарины, вперед!

— Он, он, не сомневайся, — воскликнула Софья. — Саше напиши, что он очень стройный. Знаешь, когда люди очень прямо держат спину и шею, вот так… — Она вскинула голову. — Он действительно снял маску, и я хорошо его рассмотрела. Но прошло девять лет, я не могу представить себе его лицо. Я только могу вспомнить, что подумала тогда. Лицо красивое, правильной формы, очень бледное, глаза насмешливые. Я помню, на подбородке, вот здесь, сбоку, была большая мушка. Я еще подумала тогда, что, наверное, он под мушкой скрывает шрам или родинку, эта мушка мне показалась неуместной. Но в лице его нет ничего особенного, ни одной необщей черты. Мне кажется, что если я увижу его на улице сейчас, то не узнаю.

Мечты о Ферраре

Занятость не тяготила Оленева. Русский человек вообще любит, чтобы его загружали под завязку. Он, конечно, будет жаловаться, мол, жить некогда, но если начальник, настырный друг или сама судьба вдруг ослабят пружину, то несчастный совершенно растеряется, не зная, куда себя деть, и начнет жаловаться теперь уже на одиночество, ненужность и никчемность. Никита чувствовал себя окрыленным. Особенно приятны были встречи с Иваном Ивановичем Шуваловым в те редкие вечера, когда он не принадлежал ни государыне, ни владычице его натуры — черной меланхолии.

Начало февраля было лютым, мороз стоял такой, что проруби рубили каждый день, за ночь их затягивало льдом, птицы замерзали и падали сверху камнем, воздух был ясен, искрился на солнце седым инеем, Петербург стоял строг, четок, геометричен… А потом потянуло синим ветром с залива и началась вьюга. И сразу все смешалось, пейзаж каждой площади и улицы стал зыбок, случаен. Фонарь стоит, покачиваясь на одной ноге, а вокруг него беснуются снежные мухи. И вдруг погас… видно, кончилось в нем конопляное масло, а кто пойдет заливать его в такую вьюгу. Сделал несколько шагов, пробираясь по волнистым сугробам, оглянулся — следов уж нет, замело, а перед глазами вдруг вытянулся горбом мост через канал, качнулся, как качели, и исчез. Ты в испуге поднимаешь глаза вверх и видишь — корабль мчится над городом, преодолевая снежные версты, тяжелая корма его вот-вот заденет плечо. Батюшки-светы, да это никакой не корабль, не мачты, а православный купол с крестами. И еще звуки смущают душу человеческую: визжат, скребут, стонут, ухают, очень хочется в тепло, под крышу.

Через завесу метели особо уютно выглядит квадрат светящегося окна. Блики от полыхающего камина пляшут на стене, обитой китайской парчой. Может, и мало в этом вкуса, как утверждает великая княгиня, но поверьте на слово — красиво. У камина два кресла, на столике два бокала с красным бургундским.

— А помнишь? — спрашивает первый, хозяин дома.

— А помните?.. — вторит ему гость.

Что же вспоминать в зимнем Петербурге, как не напоенную солнцем Италию. Они прошлись знакомыми маршрутами, заглянули в Венецию и Флоренцию, мысленно навестили почтенный Рим, а потом вдруг очутились в Ферраре, маленьком городке на пути из Венеции во Флоренцию. Феррара стоит среди болот и рисовых полей.

— Замок д’Эсте… — с улыбкой вспоминает первый, а второй истово кивает, ничего не надо объяснять, все и так понятно.

Замок д’Эсте с его рвами, башнями и подъемными мостами служил не войне, а поэзии, и когда Европа была уже отравлена духом реализма и бюргерства, здесь еще живы были легенды о рыцарстве. Покровителем Феррары был издревле святой Георгий Победоносец. В залах замка и на улицах города труверы пели о короле Артуре и рыцарях «круглого стола», о подвигах Роланда, Ариосто писал здесь о «Неистовом Роланде», а Тассо обдумывал в замке свою поэму «Освобожденный Иерусалим».

— Скифанойя… — с улыбкой говорит второй и поднимает бокал, — в память прекрасного Франческо Коссы!

Скифанойя, или Нескучное — дворец в Ферраре, он весь украшен фресками, рисованными Франческо Коссой. Запись в дворцовых книгах говорит, что фрески были закончены в 1740 году и «состоят они из двенадцати частей, каждая из которых посвящена одному времени года». Это надо понимать так: у каждого месяца своя фреска и на всех протекает феррарская жизнь. Герцог замка д’Эсте со своей семьей, свитой, дамами, егерями, крестьянами, поэтами. Удивительно светлый и счастливый мир проходит перед глазами, а все потому, что герцог везде добр и справедлив, сыновья прекрасны челом, они рыцари и поэты, дамы — чисты и обаятельны, селяне — трудолюбивы и веселы, лошади стройны, сыты и выносливы. Да что же это за мир такой, не иначе как божий мир, таким он виделся Создателю. Потому так и хочется войти в феррарскую фреску, да и остаться там навеки.

— А помните фреску, где герцог Барсо следит за полетом сокола?

— Еще бы! Это так наивно и прелестно! Помнишь, Никита, богиня Покровительница едет к людям на белых лебедях.

— Ах, Иван Иванович, как странно мы живем! Словно скользим по жизни, а Косса — он всегда внутри каждого события. Он никогда не скользит по касательной. Он живет и упивается тем, что он жив… Так умели только в Кватроченто.

— О да, счастье их безотчетно…