Гардемарины, вперед!

Коротенькая записка Оленева объяснила Бестужеву гораздо больше, чем в ней было написано. Он понял, надо быть готовым ко всему, даже к самому худшему. Не откладывая ни минуты, он велел растопить еще не остывший камин, надел очки, сел к столу и принялся за работу. Он разбирал бумаги, казалось, неторопливо, каждую прочитывал до конца и складывал либо на правый конец стола, либо на левый. Правая горка — она назначалась в огонь — быстро росла, левая полнилась скупо, бумаги в ней лежали аккуратно, подравниваясь кромочкой друг к другу. Эти бумаги должны были при обыске попасть в руки его коллег по Конференции и способствовать оправданию их владельца. Хотя… что они прочтут, что увидят, незрячие? Сейчас им хоть глас Божий крикни с небес — невинен канцлер, они и этот глас не услышат, а коли услышат, будут доказывать с пеной у рта, что это не более как подделка Сатаны.

Главное было сжечь все, касаемое манифеста о престолонаследии. Эти документы самые опасные, они хоть и служат здравому смыслу, в них бунт налицо, все остальные бумаги — это как повернуть, можно счесть их невинными, а можно и накрутить невесть чего. Шуваловы с Воронцовыми взяли верх — вот что будет значить его арест. Если его будут слушать, он сможет оправдаться. Но кому нужны его оправдания? Раньше он сам был на месте обвинителя, он эту кухню хорошо знает.

Бумаги горели всю ночь, под утро канцлер лег соснуть, уверенный, что его разбудят слова: «Именем закона и государыни…» Разбудила его жена: «Вставай, светик Алексей Петрович, нехорошо спать на закате». В феврале закат в Петербурге в пять часов. Значит, сегодня ареста не будет. Канцлер вдруг развеселился, велел принести вина, с азартом поинтересовался, что будет на ужин, порадовался теленку с тминным соусом, а потом, опорожнив первый бокал рейнского — кисловатое все же винцо! — спросил:

— А какой завтра день, душа моя?

— Суббота, друг мой любезный, февраль на исходе, пришла Масленица. Блины надо печь, — сказала жена, зевая.

В ожидании ужина Бестужев прошел в библиотеку, решил что-нибудь почитать, но потом спохватился вдруг — он должен известить обо всем великую княгиню! Как же это у него настолько память отшибло. И заметался по комнате — с кем посылать записку? Тут он уже не в первый раз пожалел об отсутствии Белова, человек был верный и не трус. Записку Екатерине нельзя посылать с секретарем — он ненадежен, есть еще делопроизводитель Пуговишников, работник он отменный, приобщен к тайне манифеста о престолонаследии, но человек дрянной. Да и трус неимоверный! Секретарь, слуги, камердинер… Бестужев перебрал всех и вполне резонно решил, что любой из челяди сознательно доносить в Тайную канцелярию не пойдет, но если дойдет до горячего и схватят эту мелкую рыбицу за жабры, то они расскажут не только все, что знают, но и от себя присочинят, только бы их оставили в покое. Тогда-то и пришла ему в голову мысль — довериться во всем князю Оленеву, по всему видно, что человек он порядочный. И ведь как в жизни бывает, видно, простил он Бестужеву эту десятилетней давности историю с подменой, в которой участвовал мальтийский рыцарь Сакромозо. Впрочем, отчего бы ему было не простить? Бестужев мог бы продлить дело после побега Оленева из его мызы на Каменном, но не продлил. И, как видно теперь, правильно сделал.

Когда вдруг появился камердинер Оленева и стал фамильярно твердить, что канцлеру угрожает опасность, Бестужев рассердился. «Мой хозяин князь Оленев…» — мысленно передразнил Бестужев надоедливого камердинера. Но через секунду смысл послания открылся ему во всей полноте, словно бездна разверзлась перед ногами.

Теперь он послал своего камердинера с приглашением к ужину и устным пожеланием — явиться безотлагательно.

Посыльный явился с Оленевым в одной карете. Бестужев принял его в библиотеке, улыбнулся отечески, глядя прямо в глаза. Оленев вдруг смутился, покраснел, и от этого движения души загадочного князя Бестужев сам расчувствовался, размягчился, хоть и не хотел этого, говорить надобно о деле.

— Я очень признателен вам, князь, — сказал он на пронзительной, высокой ноте. — Сейчас, когда от меня отвернулись и друзья, и враги, поступок ваш тем более удивителен. Я не буду спрашивать вас, откуда эти сведения. Но об одном я могу справиться — чем обязан?

— Вы говорите о моей записке? Долгие годы, граф, вы для меня и моих друзей олицетворяли государство Российское. Вы служили ему верой и правдой, уже приспело время сделать правильную оценку вашей службе.

— Оценка моей службы — арест, — горько улыбнулся канцлер, — однако к делу…

Ужин подали в библиотеке. Бестужев много пил, но не пьянел, был точен, немногословен. Письмо, которое следовало передать Екатерине, гласило: «Не волнуйтесь, я все бросил в огонь». Подписи не было.

— Уж вы постарайтесь, голубчик, передать эту записку, но только лично, из рук в руки. Впрочем, можно и через графа Станислава Понятовского, если представится возможность. Просто его сейчас нет в Петербурге, отлучился куда-то по польским делам.

Оленев только кивал. Бестужев перевел дух, выпил еще вина и подытожил: