Гардемарины, вперед!

Да пропади она пропадом — Академия со всеми ее художествами! Когда Господь хочет наказать, он отнимает разум. Бернарди не мог похитить Мелитрису, потому что сам арестован. Арестован по делу Бестужева… и великая княгиня в их клане или в кружке… не знаю, как сказать, но это не важно, она с ними. Она написала это письмо Апраксину и не получила ответа. Кому позарез нужны эти письма? Неужели она опять встала на его пути, чтобы нести беду, всегда беду… И если не ему самому, то самому близкому человеку… бедная девочка!

Пастырь духовный — протоиерей Дубянский

Сразу же после поездки в русскую комедию Екатерина опять спряталась в своих комнатах, благо начался пост. Великая княгиня не упускала случая показать всем приверженность греческой вере, надо было говеть. Рядом остались только самые верные люди. Душой этого домашнего кружка была по-прежнему камер-юнгфера Владиславова.

Вечером в среду малый двор, как называла близких ей женщин Екатерина, собрался на постную трапезу. Анна Фросс на этом сборище выглядела встревоженной. Эту умную и милую головку томили предчувствия. Прошли те времена, когда она пугливо писала записочки на память, а потом теряла их всюду. Теперь она все держала в голове и играла роль барометра при малом дворе. По каким-то ей одной видимым признакам она угадывала грядущие неприятности. И все понимали, что это не пустые догадки и не знания, добытые обманным путем, а именно подсказанное внутренним чувством.

— Быть беде, поверьте…

— Какая ж беда? — взволновалась Владиславова. — Али с ее высочеством?

— Беда не с ее высочеством. Но ее высочеству будет все равно неприятно… очень!

Ночь прошла как обычно, а утром в апартаментах великой княгини появился Шувалов и за какой-то мелкой надобностью позвал Владиславову. Почему-то сей вызов очень взволновал Екатерину. Она просто извела Анну вопросами: когда же наконец вернется ее камер-юнгфера?

Перед обедом явился Шувалов — серьезный, даже торжественный, стылый. Екатерина отослала Анну, но та из-за ширмы могла слышать весь разговор.

— Я уполномочен заявить, что их императорское величество нашли нужным удалить от вас Владиславову Прасковью Никитишну… — он выдержал паузу, — как женщину вздорную и сеющую раздор между вами и великим князем.

Екатерина обмерла, но вида не показала, только голову вскинула независимо.

— Вы отлично знаете, что Владиславова не вздорная и никакие раздоры она не сеет, просто она предана мне. Государыне вольно забирать у меня и назначать ко мне кого угодно, но мне тяжело… — она почувствовала вдруг, как заломило глаза, и поняла, что вот-вот расплачется, — мне тяжело, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости ее императорского величества. — Нет, плакать она не будет, слишком много чести!

— Я полагаю, ваше высочество, что меньше всего их императорское величество, помня об их высочестве… — (О, этот косолапый придворный слог!)

Увязая в словах и отчаянно дергая щекой, Александр Иванович пытался объяснить, что превыше всего на свете дело, а не личные симпатии и антипатии.

— Я знаю, вы собираетесь допрашивать мою юнгферу, но поверьте, Владиславова не пригодна к тому, чтобы давать разъяснения в чем бы там ни было. Уверяю вас, ни она, ни кто-либо другой во дворце не пользуются полным моим доверием.

«А может, лучше расплакаться? — подумала Екатерина. — Пусть видит, в каком я горе, и донесет об этом императрице». Слезы потекли из глаз Екатерины рекой.

— Для того чтобы во дворце было меньше несчастных, а именно таковыми становятся люди, приближенные ко мне, — продолжала великая княгиня, — я заклинаю отослать меня к маменьке. — Мысль эта, пришедшая впервые при написании письма императрице, казалась сейчас спасительным канатом, за который Екатерина цепко схватилась, чтоб выйти на торную дорогу.

Великая княгиня была очень трогательна и искренна в своем горе. Сурового мужа пятидесяти лет трудно разжалобить, но Александр Иванович почувствовал, как у него защекотало в носу.

— Заклинаю, ваше высочество, успокойтесь. Я донесу до их величества ваши слова…

Екатерина рыдала. Словом, разговор был трудный. Когда Шувалов выходил в прихожую, его нагнала Анна Фросс, услужливо распахнула перед ним дверь.

— Ее правда будут допрашивать? — спросила Анна шепотом.

«Как девчонка власть взяла!» — подумал Шувалов, любуясь прелестной формы ручкой с ямочкой на локотке. Как он раньше не видел эту ямочку?

— Не будут… выдумки все. Зайди вечером, знаешь куда…