Гардемарины, вперед!

Анна потупилась, поправила локон над ухом. Вопрос ее был задан неспроста, она уже знала, что бедную женщину не просто отлучили от Екатерины, но отправили в крепость. Главную роль в этой акции сыграла вовсе не государыня, а она, Анна Фросс. Владиславова плохо себя вела: подсматривала за девушкой, задавала нескромные вопросы, мол, правда ль, что ты, душа моя, из Цербста аль придумала? А тебе какое дело, хрычовка любопытная? Но это ладно, это пусть. Владиславова мешала Анне уже потому, что была первой при Екатерине, а честолюбивая девица хотела занять ее место. Как можно догадаться, Шувалов только подогревал желание прелестницы. Встречи Александра Ивановича и Анны, деловые и личные, хотя, по сути дела, они мало чем отличались, давно уже происходили не у Мюллера, а здесь, во дворце, в левом крыле в маленькой комнатенке, вернее, выгородке под лестницей. В комнатенке без окон было только самое необходимое: обширная кровать, столик с вином и сладостями, рукомой в углу. В комнату вело две двери, и обычно Александр Иванович, имея вид самый отвлеченный, входил туда со стороны сада, Анна проходила через весь дворец, также через кухни и буфетные. Встречи в комнатенке под лестницей были редки, у Шувалова хватало ума не рисковать понапрасну.

Анна явилась перед ужином и, ни слова не говоря, принялась раздеваться. Александр Иванович не задавал вопросов, зная, что со временем она сама все расскажет. С любовью на этот раз управились быстро. С одной стороны — устал маленько, а с другой — жена ждет, ворчать будет.

— Ну? — Он погладил Анну по плечу.

— В гневе они, — с готовностью приступила та к рассказу. — Как ты, мой свет, ушел, — она поцеловала большую, крепкую руку Шувалова, — их высочество заметались по комнате, потом позвали всех: если, говорят, ко мне на место Владиславовой приставят какую-нибудь дуэнью, то пусть она приготовится к дурному обращению с моей стороны… а может, даже к побоям! — Она положила в рот засахаренный миндаль. — У ее высочества есть недостатки, но чтобы драться? Да они пальцем никого никогда не тронули. И знаешь, мой свет, она все прибавляла: «Пусть знают все!» Словно уверены они были, что кто-то из нас тут же побежит докладывать императрице.

— Можно и мне доложить… Что она еще говорила?

— Что устала страдать, — Анна загнула на русский манер пальчик, — мол, кротость и терпение ни к чему не ведут — это два, а три — они намерены изменить свое поведение.

— Вот как? Зачем нам сии перемены? — Он задумался, скребя всей пятерней подбородок. — Шаргородская Екатерина Ивановна заходит ли к вам?

— Это статс-дама государыни? Нет, последнее время не приходила.

— Она ведь племянница протоиерея Дубянского… духовника императрицы… — добавил он задумчиво. — Ну иди, золотко…

Поздно вечером, когда Екатерина в одиночестве мерила шагами комнату и ломала руки, машинально повторяя горестно-наигранный жест: «Что делать? Кто мне поможет?», в дверь осторожно постучали.

— Войдите же!

Перед Екатериной предстала статс-дама Шаргородская, добрая, недалекая простушка, она была чрезвычайно смущена. Екатерина помнила ее услугу после ареста Бестужева. Есть еще люди, кому она может довериться. В глазах Шаргородской стояли, не проливаясь, слезы.

— О, ваше высочество! Выслушайте меня! Нет сил смотреть, как вы страдаете. Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в котором пребываете. Позвольте мне пойти сегодня к моему дяде.

Екатерина усадила статс-даму в кресло, обтерла ей слезы.

— Но что вы скажете своему дяде?

— О, я передам ему все, что вы мне прикажете. Я обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы будете этим довольны.

Екатерина села рядом, женщины склонили друг к другу головы, зашептались. Уже уходя, Шаргородская созналась вдруг, покраснев, как нашкодившая девчонка.

— Я должна сказать… Я хочу быть честной. — Она замялась. — Мне посоветовал, вернее, надоумил идти к вам Александр Иванович.

— Шувалов? — потрясенно спросила Екатерина.

— Именно. — Она сделала глубокий книксен.

Следующий разговор с Шаргородской состоялся в одиннадцать часов утра. Миловидная статс-дама выглядела празднично. Улыбка так и светилась на ее лице, прыскала во все стороны солнечными зайчиками.

— Ваше драгоценное высочество! Все устроилось самым лучшим способом. Я поговорила с дядей. Протоиерей Федор Яковлевич советует ее высочеству сказаться больной в эту ночь… ну, то есть совсем больной, чтобы просить об исповеди. И надобно устроить все так, чтобы исповедоваться позвали именно его, дабы он мог передать потом императрице все, что услышит на исповеди из собственных ваших уст.

У Екатерины дух захватило — как просто и гениально! Елизавета будет полностью уверена в ее искренности. Тайна исповеди для государыни свята!

Она усмехнулась. Кто поймет русских? Они так гордятся своей истовой, непритворной религиозностью. Они говорят, что Бог — это совесть. И вот на тебе! Надобно это запомнить. На всю жизнь запомнить![84]